и над городом низко, словно вражеские бомбардировщики, надвигались неотвратимо, цеплялись лохматым подбрюшьем за крыши домов и вырубленный из куска гранита высоченный памятник Ленину, осыпая стылые плечи вождя и кучку озябших людей у его подножья холодным и злым дождём.
Мокрые полотнища флагов – истерично-красных, кэпэрээфовских, вперемешку с умиротворяюще-синими, профсоюзными, плескались и хлопали редкими пистолетными выстрелами, рвались из рук митингующих, и бодрый старикан, с видимым трудом удерживая над головой качавшийся маятником фанерный транспарант, повернув к доктору Корневу багровое, иссечённое дождевыми иглами лицо, крикнул:
– Вот погодка-то, а, товарищ?! Прямо как в семнадцатом годе! Пора, пора трудящимся у буржуев назад власть отбирать!
– Угу, – нахохлившись, гукнул филином доктор, не соглашаясь и не противореча, а так – что б отвязался.
Старичок не унялся, обежал вокруг, нацелил на неразговорчивого собеседника толстые, в брызгах дождя, линзы очков, спросил азартно:
– А вы, товарищ, из какого профсоюза будете?
– Из медицинского, – буркнул Корнев и стал пробираться ближе к трибуне – подходила его очередь выступать.
Он никогда не был завсегдатаем подобных мероприятий, избегал их, а сейчас вот занесла нелёгкая, или, точнее, стакан тёплой водки, выпитый натощак, сразу после ночного дежурства.
Пить с утра, конечно, не следовало. Тем более потому, что после бессонной ночи его ожидал не менее суматошный рабочий день. Ибо доктора, в отличии от прочего служивого люда, отдежурив ночную смену не уходят усталой походкой выполнившего свой профессиональный долг человека домой, а остаются в родной больнице, и вкалывают по полному графику : принимают больных, консультируют, делают обход закреплённых за ними палат, разве что в плановых операциях, как правило, не участвуют… Впрочем, как сложится день, а то, бывает, и подменят заболевшего коллегу, и опять – к операционному столу.
Вот и Корневу расслабляться сегодня утром никак нельзя было, но…
Дежурство оказалось тяжёлым. После пары вывихов, перелома бедра, резаной раны живота, глубокой ночью уже, доставили на «скорой» бритоголового битюга с проникающим ранением сердца.
Привезли его из сауны, где кто-то из собутыльников воткнул ему в грудь длинный и острый, как шпага, из нержавеющей «пищевой» стали шампур.
Пока Корнев осматривал бегло не подающее признаков жизни, с нитевидным пульсом, тело, дружки раненого – такие же коротко стриженные крепыши, толпились в приёмном покое, обещая разнести «эту богадельню» и похоронить медиков рядом со своим кентом, если тот, не дай Бог, «двинет кони». Потом, когда пострадавшего увезли на каталке в операционную, парни передислоцировались на больничный двор, где ожидали исхода операции, грозно урча мощными двигателями навороченных джипов.
– Зря вы с этой братвой связались, – шепнула, улучив момент, Корневу многоопытная фельдшерица из приёмного отделения. – Я бы вписала в журнал «доставлен труп», и взятки гладки. А этих, – кивнула она в сторону бритоголовых, – милиция успокоит. Я уже позвонила в дежурную часть, сейчас наряд приедет.
– Да ладно, – махнул рукой доктор, – попробую. Авось залатаю…
Разгорячённый перепалкой со скандальными сопровождающими раненного, Корнев, подойдя к столу, успокоился сразу. Посвистывая под марлевой повязкой, обработал йодом операционное поле в области раны, начертил зелёнкой линию предстоящего разреза, затем рассёк послойно кожу, межрёберные мышцы.
– Как он? – бросил анестезиологу.
– Терпит, – ответил тот, колдуя над своей пыхтящей, тикающей и чавкающей аппаратурой.
Корнев вскрыл перламутрово-розовый перикард, отсосал вакуумным насосом кровь, и сразу увидел рану в правом предсердии – небольшую колото-резаную, кровоточащую обильно. Решительно ушил ее кетгутом, крепко стянув края, вколол в мышцу сердца иглу, впрыснул шприцом адреналин. Опять глянул мельком на анестезиолога.
– Как?
– Затикало сердечко, как часики! – удовлетворённо кивнул тот.
Ещё час спустя Корнев вышел из операционной, стянул с лица марлевую повязку, сбросил с ног бахилы.
В кинофильмах в такие минуты к доктору кидаются друзья и родственники больного, и хирург, закурив, деланно-равнодушно объявляет им, устало взмахнув рукой: «Жить будет!»
В реальной ситуации после тяжёлой операции на сердце заявить так-то вот, определённо, будет жить больной, или нет, не может ни один уважающий себя врач.
Но братки, сопровождавшие пронзённого шампуром товарища, представляли работу докторов, видимо, всё-таки по фильмам, и потому, когда Корнев, спустившись в приёмный покой, сказал им:
