ро. А если внутри тебя нет добра или его настолько мало, что оно почти и не видно, то ты и не сможешь признать его главной ценностью твоей жизни.
Пелагея, в который раз оглянулась на своих детей, пять мальчиков занимались каждый своим делом. Старший собирался на работу – пасти колхозных овец; один игрался с самодельной деревянной коняшкой, которую выстругал детям муж еще до того, как ушел на фронт; один спал; а самый младший опять заплакал. Война уже шла второй год. Народу было тяжело – тогда всем было тяжело, – и на фронте, и в тылу. Народ напрягал все свои физические и духовные силы скопленные им за прошедшие столетия. Да, силен и могуч русский народ, но и у него есть свои пределы силы и выносливости. Вот и Пелагея нет-нет да впадет в уныние, как она справится одна с пятью детьми, – один другого меньше. Старшей уже помощник, ему зимой исполнилось двенадцать и он уже трудится в колхозе. А младшему только минул второй год и он еще совсем несмышленыш. Старшему за работу выдавали в колхозе немного муки и зерна, но все уже почти закончилось, а до следующей выдаче было еще более недели. Кормить детей кроме картошки, этого второго крестьянского хлеба, нечем. Было еще две дочки, но тех унесла оспа, а мальчики переболели, но кое-как выкарабкались. Девочки уже были бы постарше и помощи было бы больше, но Господь распорядился иначе. Пелагея тяжело вздохнула и перекрестилась на образа в красном углу. Она взяла на руки младшенького и стала его укачивать. Вначале почувствовав руки матери младенец закричал еще пуще прежнего, но потом мало-помалу стал успокаиваться и наконец заснул. Пелагея осторожно, чтобы не разбудить, уложила его в кроватку и напоследок дала указание играющему с коняшкой кучерявому и конопатому мальчику лет девяти-десяти, чтобы он пока старший работает, а ее не будет, оставался за старшего и следил за своими братьями, особенно за самым младшим. Мальчик согласно кивнул, а Пелагея вновь перекрестившись в дорогу, на образа, вышла из хаты.
Выйдя во двор она заглянула в корыто, где пару куриц разгребали вареные картофельные шкурки и бураки, деловито их отбрасывали в разные стороны и безуспешно силясь отыскать на его дне какое-нибудь зернышко. Она зашла в сарай и взвалив на свои плечи суконный мешок с тремя ведрами картофеля вышла со своего двора, притворив за собою калитку, – зашагала по дороге. Путь ей предстоял неблизкий, – километров около сорока, а то и того больше. Идти одной было страшно, но деваться было некуда, – нужно было снести на рынок картошку и продав ее купить сколько-нибудь муки; да еще если хватит, то не помешало бы и прикупить какой-нибудь крупы. Ее старший сын Коля пасущий колхозных овец постоянно рассказывал ей об участившихся случаях нападения на стадо, волков. Их вообще последнее время развелось очень много, они до того уже обнаглели, что стали даже делать вылазки в село и на колхозные стойбища скотины. Ее сын Николай то и дело приходя вечером с пастбища с волнением рассказывал, как порой выйдет из леса огромный волчара и смотрит на него в некотором отдалении. Коля начнет кричать что есть силы и лупить со всего размаха об землю палкой или хлопать кнутом, а волк постоит, посмотрит на него и к стаду. Овцы бежать, а он нырнет к ним, схватит какую-нибудь овцу за глотку и придушив, перекинет ее через свою спину словно мешок, да не спеша и пойдет к себе, обратно в лес. В наглую, конечно, на Кольку не лезет, а так, чуть одаля, но и без особой опаски стал промышлять, повадясь таскать овец из колхозной отары: уже троих здоровых ягнят к себе в лес и уволок. Мужиков-то кроме стариков и инвалидов в селе почти-то и не осталось, все на фронте. Вот волки и расхрабрились. А этот какой-то один изгой, без стаи, одиночкой и промышляет. Раз Николка рассказывал, сидел он почти возле самого леса и наблюдал за пасущейся отарой, как вдруг почувствовал что-то спиной, будто кто-то его взглядом насквозь пронизывает, будто сверлит. Обернулся, а в нескольких шагах от него этот самый волк стоит и за ним с каким-то даже любопытством наблюдает. Николка вскочил, да как закричит со страху на него и давай палкой по земле молотить. Волк пригнулся, волосы у него на холке кверху стали и оскалившись зарычал. А Николка говорит, что когда у волка шерсть дыбом встала, у самого Николки мороз по коже пробежал и аж поначалу в холод бросило, а потом и в жар. Волк постоял немного, порычал, да и развернувшись убег. А что было бы, если бы Николка не почувствовал его взгляда и не обернулся, страшно и представить?! «Не дай Бог с ним, одной в дороге повстречаться!» – думала Пелагея вспоминая рассказы сына и с опаской оглядывая окрестные бугры и лесные урочища. Оно конечно сейчас не зима, а лето, и волки не голодные, но все равно страшно, зверь то он дикий – что ему в голову взбредет, кто его знает? Шла Пелагея и всю дорогу пока шла молилась, благо бабушка ее была верующей, даже на Святую землю во Иерусалим паломницей хаживала. И многим молитвам еще с детства и ее научила. А порой устанет Пелагея молиться, да и тащить такую тяжесть на своем горбу, скинет мешок, сядет на него, да и задумается. То мужа вспомнит до войны, то детишек своих, что-нибудь веселое и заулыбается, даже засмеется бывало. Потом отдохнув, взвалит опять мешок на плечи и идет, молится. Устанет, опять сядет, посидит снова погрузившись в воспоминания, как дочери болели и не перенесли болезни; как мужа на фронт провожала; как сыновья порой попросят поесть, а ей и дать им нечего, и заплачет тогда Пелагея. Жалко ей станет и их,
