лезлых кухнях за слабым чаем и крутым кипятком, хуторским самогоном и ГОСТовской водкой, при оплывших свечах и керосиновых лампах жильцы обсуждали только одно – когда же все "это" закончится и наступят, наконец, прежние времена.
К лету даже самые упрямые осознали: жить как ДО Войны уже не получится. Никогда. Многие семьи тогда покинули дом, срубили избы на окраине города и разбили подле них огороды. Другие, в основном молодежь и те, кто полегче на подъем, уехали в города, где еще было электричество и мутные люди с огнестрелом, по инерции называющие себя милицией. Дом заметно опустел.
Прошло еще какое-то время, и власти в городе не стало вовсе. В один из осенних дней к многоэтажке подъехали грузовики с ушлыми ребятами в рабочих куртках и при оружии. Визитеры настойчиво пригласили горстку оставшихся жителей во двор и быстро нашли с ними общий язык (путем нескольких выстрелов поверх голов). Правда, и эти ребята не загостились – быстро срезали все батареи, сняли рамы с окон, да шифер с крыши, погрузили все собранное в машины и исчезли без следа: новые поселения, хаотично возникающие на просторах стертой Войной страны, требовали все больше стройматериалов…
Тень жизни с тех пор мелькала лишь в паре квартир, где за плотно забитыми фанерой провалами окон горел огонь. Но через год-другой с ветром северной бури на крышу занесло что-то такое, что заставило даже самых упорных жильцов спешно бежать, даже не собрав вещей. Впрочем, что бы ни поселилось теперь под крышей – вниз спускаться оно не пыталось, а потому прочие горожане махнули рукой на останки здания, предпочитая просто держаться от него подальше. С тех пор дом умер окончательно и больше в его квартирах живые люди не появлялись.
А вот подвал – дело другое, подвал дома все это время полнился народом. Собирался там особый сорт людей: ребята пропащие и в то же время фартовые, каких немало проклюнулось на свет с тех пор, как страны не стало.
В подвале дни и ночи шла игра. Падали на столы замусоленные короли и дамы треф, лилось в грязные стаканы самодельное вино и крепкий чифирь. Верткие силуэты, едва различимые в свете бензиновых коптилок, едко шутили, грубо ругались и шустро сменяли друг друга за расставленными повсюду столами.
Игра не прекращалась ни на час. Из рук в руки переходили мятые купюры, украшенные серпом и молотом, с названием страны, которая уже девятнадцать лет как перестала существовать (как перестали существовать и все остальные страны, набело счищенные с карт ударами ракет).
Человек, к которому в ту ночь было приковано все внимание собравшихся воров, Войну эту помнил. Помнил он и то, что было до войны, только рассказывать об этом не любил, даже будучи мертвецки пьян. Шел ему тридцать второй год; высокий, бритый налысо, он слыл охотником до хорошей шутки и был достаточно крепко сложен, чтобы всякий объект шуток трижды подумал, стоит ли лезть в драку. Впрочем, за широкую душу Гришку – так звали человека за столом – прощали быстро и без разбирательств.
Устав говорить, Гришка вновь поставил выпивку всем собравшимся, лениво приобнял сидящую у него на коленях фигуристую девицу, что то и дело пыталась умыкнуть купюру-другую со стола, а затем, даже не следя за картами, легко проиграл целую охапку сотенных. Иные люди, экономные и рачительные, могли бы добрый год жить на подобную сумму, но Гришка пошел на такие траты легко – прошлая ночь обернулась для него самой крупной добычей за всю жизнь!..
Разгоняя рукой едкий махорочный дым, Гришка взахлеб рассказывал собравшейся братве о Деле, что он провернул. Сидящие вокруг слушали вора, пораскрывав рты: деньги Гришка поднял такие, каких никто из бандитов даже в руках не держал.
Лилась водка, плескался мимо кружек свеклодарский свекольный самогон, брала залихватские аккорды гармонь. В голове мягко гудело, и Гришка все больше забывался, смакуя незамутненные мгновения абсолютного счастья.
– Гришань, а чего это ты радостный как пионерка на Первомае? – насмешливый хриплый голос прорвался через блатные аккорды, заполнившие подвал, и привел вора в себя вернее, чем ушат ледяной воды. Гармошка растерянно дрынькнула пару раз и оборвала мотив, гомон блатных тоже стих. Все взгляды обратились к вошедшему – коротко стриженому парню в скрипящей кожаной куртке.
Многие воры разной степени удачливости топтали землю Южных Пустошей. Но попроси назвать самого искусного среди них, любой блатной тут же заметался бы меж двумя именами: Гришкой да Димасом Шифером, фартовым парнем из Краснознаменного. И каждый, кто хоть краем соприкасался с воровским миром, знал – между этими двумя давно идет спор, кто из них лучший на Пустошах.
– Аа, точняк… Мне ж говорили, ты барыгу какого-то почистил… – Димас Шифер присел за Гришкин стол и обезоруживающе улыбнулся – Взял-то сколько?
– Сорок три тысячи. Хрустящими сторублевками. – Гришка вымолвил эти слова неторопливо, смакуя сумму. – Это тебе, Димас, не белье по чердакам тырить.
– Ясно-ясно. Серьезная заявочка, Гришань. Пре-тен-зия, так сказать… –
