почти не ходит.
Молится дома, перед окном.
Бормочет себе под нос. Лицо у него желтое, и желтизна сползает с оконного переплета на улицу, ложится на церковный купол. Он похож на деревянный дом с прозрачной крышей.
Его я бы мигом нарисовал.
Дядя Исраель на своем постоянном месте в синагоге. Сидит, держа руки за спиной.
Закрыл глаза и греется у печки.
На столе – зажженная лампа. Пол и алтарь тонут в темноте.
Дядя, раскачиваясь, читает и поет, бормочет и вздыхает.
И вдруг встает:
«Пора творить вечернюю молитву».
Уже вечер. Голубые звезды. Фиолетовая земля. Закрываются лавки.
Скоро подадут ужин, поставят сыр, тарелки.
Почему я не умер там, среди вас, свернувшись где-нибудь под столом?
Дядя боится подавать мне руку. Говорят, я художник.
Вдруг вздумаю и его нарисовать?
Господь не велит. Грех.
Другой мой дядя, Зюся, парикмахер, один на все Лиозно. Он мог бы работать и в Париже. Усики, манеры, взгляд. Но он жил в Лиозно. Был там единственной звездой. Звезда красовалась над окном и над дверями его заведения. На вывеске – человек с салфеткой на шее и намыленной щекой, рядом другой – с бритвой, вот-вот его зарежет.
Дядя стриг и брил меня безжалостно и любовно и гордился мною (один из всей родни!) перед соседями и даже перед Господом, не обошедшим благостью и наше захолустье.
Когда я написал его портрет и подарил ему, он взглянул на холст, потом в зеркало, подумал и сказал:
«Нет уж, оставь себе!»
Да простит мне Господь, если в эти строки я не смог вложить всю щемящую любовь, которую питаю ко всем людям на свете.
А мои родные – самые святые из них.
Так я хочу думать.
Зеленые заросли. Здесь ваши могилы. Ваши надгробия. Заборы, мутная речка, утоленные молитвы – все перед глазами.
Слова не нужны. Все во мне: то притаится, то зашевелится, то взметнется, как память о вас.
Белизна и худоба ваших рук, ваших высохших костей, – у меня сжимается горло.
Кому молиться?
Вас ли просить, чтобы вы вымолили у Бога чуточку счастья, радости?
Я часто смотрю в пустое синее небо, смотрю с печалью, с жалостью, но без слез.
Родные мои, я не тот, что прежде, невесел и разочарован.
Но довольно! Прощайте!
Каждый день, зимой и летом, отец вставал в шесть утра и шел в синагогу. Помянув непременной молитвой покойных родственников, он возвращался домой, ставил самовар, пил чай и уходил на работу.
Работа у него была адская, каторжная.
Об этом не умолчишь. Но и рассказать не так просто.
Никакими словами не облегчить его участи. (Только, пожалуйста, не надо ни сострадания, ни уж тем более жалости!)
На столе у нас всегда было вдоволь масла и сыра.
Вообще в детстве я не выпускал из рук кусок хлеба
