лава первая
Надо ж было так угораздиться, родиться в ночь под Новый Год. Вот и приходится теперь справлять этот самый главный праздник года всегда дома. И в этот, новогодний, сороковой по счёту в её жизни, год, всё было, как всегда: она долго готовила, красиво наставляла на стол, до одури устала, потом быстро переоделась к приходу гостей. Гости были: сватья со сватом, дочка Полина с мужем, то есть её зятем Никитой, соседка Мира со своим, ну и подруга и, по совместительству, кума Светка, без мужа, они в разводе.
Отгуляли весело и разошлись часа в три ночи, как и положено, пьяненькие и довольные. Дочка живёт за три дома от неё, сваты чуть дальше, но тоже в шаговой доступности, а Светка такси вызвала.
И Нюта, сделав самое необходимое, (что-то убрала в холодильник), и поняв, что полностью прибраться не в силах, упала тут же в зале, досматривать новогоднюю программу, а если получится, то и заснуть.
Серёжа, муж, как только за гостями закрылась дверь, утянулся в спальню. Нюта обернулась, а за спиной уже никого. Сына Илюшку сморило ещё до Нового года, ему четырнадцать, какой с него спрос.
Заснула. То ли спала, то ли нет. Программа новогодними голосами что-то вещала, пела, шутила, но сон своё брал. То благополучно затягивал в своё сюрреалистическое болото, то чуть отпускал, и тогда она снова слышала бравурно-однообразную, и уже до чёртиков надоевшую новогодне-музыкальную какофонию, которая ещё сильнее расплавляла и без того разжиженные мозги и вновь погружала вглубь тяжёлого недоброго сна.
А там она по новой готовила, как будто Новый Год не прошёл, а только начинается. И там, вокруг, непонятно из какого времени взятого, грубо сколоченного дощатого стола, хаотически двигались не только родственники, а ещё и множество разных людей, в том числе и из её банка и даже, парочка из её отдела по работе с физ. лицами.
Стол был огромный, длиною в жизнь. Почему-то она была в фуфайке, как… бабушка, из рассказов её матери. Сама-то она, да и мать, фуфаек уже не носили, бог миловал. Да и сейчас, во сне, точно знала, что, как наготовит, переоденется, поэтому не расстраивалась. Тем более, что пока не наготовила и не переоделась, её никто не видит.
Это было какое-то странное условие сна: вот она ходит между всеми, наставляет тарелки, носит блюда на стол, а её никто не замечает, потому что стол ещё не готов, и она сама не переоделась. Её это абсолютно устраивало.
Да, еще, она не должна опоздать к столу, после того, как он будет готов. Кто ей это сказал, про опоздание? Да никто, она сама как-то понимала, что опаздывать не должна, иначе к столу её не пустят. Кто объявит о готовности, а потом пустит или не пустит, тоже вопрос.
Она крутилась всю ночь. Как будто ей делать нечего во сне, как только снова готовить. Во сне она усталости не чувствовала, а только желание постараться и всё успеть, успеть, обязательно успеть. И она старалась, как всегда, как везде, как во всём, как… всю жизнь!
Глава вторая
Её жизнь делилась на три части. Детство, которое она вспоминала без особых претензий к нему, хотя было оно бедненькое, босоногое, пригородное. Отрочество, беззаботное, безоглядное и бестолковое, из которого, однако, она помнила многое.
Например, как очень-очень хотела к морю, непременно Чёрному. Потому что там была сказка, причём Пушкинская: И дядька Черномор с богатырями, и Лукоморье с зелёным дубом, златой цепью и котом учёным… Она и тогда была уверена, да и сейчас почти не сомневается, что Лукоморье может быть только у Чёрного моря, ну а где ещё?
Однажды она решила уехать на поезде на юг. В классе восьмом училась. Подошла к первому, подкатившему к перрону поезду, (было лето и был полдень) и стала проситься у проводниц, взять её с собой.
Взрослые тётки смотрели на неё странно, что-то отвечали, брать с собой отказывались. Но всё-таки одна дрянь нашлась. Когда поезд почти тронулся, за секунду буквально, соскочила с вагонных ступенек, выхватила у неё из рук новые, огромные, с зеркальными стеклами, очки от солнца, (она их только что, перед поездкой на вокзал купила, дорого, специально, чтобы в них ехать на юг) и заскочила обратно.
Нюта молча смотрела на толстую, крепкую тётку, которая стояла в проходе вагона, уже ступеньку накинула, и тоже молча держала в руках её очки. А поезд отходил, медленно-медленно. И все, кто стоял на перроне, видимо от потрясения произошедшим, ведь среди бела дня и такое, тоже молча смотрели на толстую проводницу с очками в толстых, крепких руках, и на тонюсенькую девчушку, которая жалобно шла вдоль перрона и безотрывно смотрела на всё дальше и дальше удаляющиеся в сторону юга свои очки.
С тех пор она на перрон больше не ходила никогда, но о Лукоморье мечтать не перестала.
А вот и юность, с учёбой в академии
