ик, когда получаем ваши письма. Как вы живете? Почему так долго не пишите нам, брат? В этом месяце мы вам почти каждый третий день пишем. Наша буви4 умирает. Ругает нас слезно, чтобы мы не смели сообщать вам, дорогой брат, что она тяжелобольная, говорит, беда большая будет, если вы приедете домой. Даже взяла с нас обещание о молчании. Сердце разрывается на части – не могу вам не написать об этом. Вы старший внук, вы должны знать. Пишу вам, а сама дрожу от страха, что нарушила клятву, данную нашей буви. Я помню, как вы говорили мне, что я должна становиться независимой и ничего не бояться. Но боюсь, когда вы получите мое письмо, ее уже не будет на этом свете. Аллохга шукур5, до девяноста восьми лет дожила. Прошу вас, Алишер ака, не приезжайте. Вы же знаете силу нашей бабушки. Не забывайте читать молитву. Послушайте ее.
Ваша невестка, Мунира.
29/1/1966
Стоя в проеме входной двери коммунальной квартиры и утирая скупую слезу рукавом клетчатой рубахи, Алишер бережно свернул вдвое разлинованный в косую линейку тетрадный листок с письмом, написанный аккуратным, чистым ученическим почерком, минуту назад врученный ему милой почтальоншей, и убрал его обратно в конверт с изображением Ташкентского оперного театра.
– Наверно опять Асанали помогал писать. Совсем большой стал, – чуть слышно сказал он, представив шустрого племянника.
Было ясно, что их любимой бабушки больше нет, так как минуло почти три месяца, с момента, когда было написано письмо. Вероятно, задержка на почте. После слов «Буви умирает», Алишер не придав никакого значения просьбе невестки и не замечая суматоху соседей в коридоре, словно тень прошел в свою комнату.
В подмосковной коммунальной квартире Алишер с молодой женой Аллой поселились недавно. Они познакомились на машиностроительном заводе, куда он устроился после института, и сразу же полюбили друг друга. Она – заточник (непростая для молодой и хрупкой девушки профессия), он – слесарь-наладчик. Мастер вскоре выхлопотал ударникам-молодоженам отдельное жилье.
Алишер, дожидаясь прихода жены стоял у окна с открытой форточкой; в одной руке держа конверт, а другой нервно отбивая пальцами ритм по облупившемуся от белой краски подоконнику, думая, как он скажет ей, о том, что должен поехать домой. Ведь умирает его буви, заменившая им с младшим братом отца и мать. Как знать, а может уже умерла. Но он гнал от себя эту мысль. Гнал эту мысль и клял себя, что утаил от семьи свою женитьбу на русской девушке.
– Нет, не утаил, а не успел сказать, – утешая себя, говорил Алишер.
Он был уверен, что бабушка поймет и не осудит его выбор, но древние устои, традиции и феодально-байские обычаи, тянувшиеся на протяжении многих столетий, не оставляли в покое и в советское время.
Сейчас Алишер с тоской смотрел на холодный, еще местами заснеженный серыми лоскутами, апрельский подмосковный двор, но в его голове всплывал совсем иной пейзаж, от которого ощущалось необъяснимое притяжение. Воспоминания уводили его из шумной, обклеенной старыми пожелтевшими газетами стенами и вечно пахнущей сыростью от развешанного в коридоре коммунальной квартиры мокрого белья в родные сердцу Чимганские горы. В жаркий, добела раскаленный полдень с терпким запахом сожженной солнцем земли. В необъятные глазу хлопковые поля. Он вспоминал о спокойной и задумчивой бабушке, всю жизнь, не снимавшей со своей головы белого шелкового платка, он и не помнил ее без него; вот она укрылась от палящего солнца под сенью векового платана, раскинувшего свои могучие ветви во дворе дома, в листве которых то и дело заливисто щебетали перепелки. Представил тихую, безропотную, стройную как кипарис невестку в цветастых одеяниях без устали хлопотавшую по хозяйству с раннего утра и до позднего вечера. Вспомнил озорную соседскую детвору в крохотных, расшитых разноцветных тюбетеечках бойко играющую в ашички6. А также вспомнил гневно брошенные напоследок слова уважаемого в кишлаке господина, готовившего свою единственную красавицу-дочь Назиру в жены ему – оставившему свой дом свободолюбивому Алишеру: «Добра тебе вовек не будет». Настоящее мешалось с прошлым, и это было похоже на сон.
– Сколько говорено было, не стой на сквозняке, – громко хлопнув дверью, заботливо ворчала вернувшаяся домой Алла, еле удерживая в руках сетку с продуктами и два больших, упакованных серой бумагой, свертка. – Продует.
Гулкий стук упавших на пол свертков вынул Алишера из небытия. Тут же обернувшись, он увидел стоявшую у двери в легкой растерянности Аллу. Погруженный в раздумья он и не заметил, как она вернулась домой. Алишер, не выдав волнения, молча прикрыл форточку, задернул тюль и, приняв мудрый вид, что присущ восточным мужчинам, кинулся на помощь к жене, бросив конверт на застеленный домотканой скатеркой стол. На столе в стакане с водой стояла веточка, принесенная им с улицы. Он смутно надеялся, что почки на ветке набухнут, и проклюнется зелень.
– Что там у
