место. Села. Закрыла глаза. Трудно признаться себе, а тем более матери: как далеко всё зашло. Щемящим комком подступила к горлу разлука. Всего несколько часов одна, а уже не хватает его. Эта неделя вдвоём открыла страны, моря и континенты. Кажется, все земные открытия позади. Впереди – вершины. Для простых смертных – живые воплощённые мечты. Она готова. В силах начать восхождение, расстаться с земным притяжением, пройти все испытания и где-то там высоко, среди одной из покорённых вершин, найти и обрести своё счастье. Ради этого можно пожертвовать многим. Почти всем… Глаза её открылись. Всем – но не собой. И потому здесь, кроме желания, во что бы то ни стало нужна страховка. Личная опора. Одно из средств, связующих напрямую с божьим промыслом. Белый незапятнанный халат.
Леонтий, красный от натуги и выпитого, частил жаркой скороговоркой. Сегодня вечером рот его не закрывался. Дед почти не перебивал. Благодарный слушатель, спаситель Серафим. Нет рядом докучливой жены, их только двое, тикают часы, да собака редко взлает за окном. Давай ещё по одной и слушай дальше. Ох, сколько ещё припасено…
Всему, как известно, есть свой предел. За полночь под грузом накопившейся усталости красноречие Леонтия стало понемногу иссякать. Дед, задумчиво смотря на него, думал о чём-то своём. Ковырнув закуску, бросил вилку. Полный винегрет в голове, но отыскалась и изюмина, надо воспользоваться моментом и поделиться с Леонтием.
– Мы все одной закваски, – заговорил он. – Любая букашка, что по земле ползает – родня. И мы с тобой сродники. Худой и толстый, а личность одна. Потому, Леонтий, вследствие такого общего естества жить надо без зла, в мире и согласии с собой и всеми. Тогда жизнь будет только в радость, одно бескрайнее земляничное поле.
– Я, Серафим, с добром к людям, – заметил Леонтий. – А они, вишь, чем в ответ платят. Мышами.
– Мыши – последняя надежда корабля, – назидающе поднял указательный палец дед. – Пока они с тобой, ты на плаву. Нет их – потоп, хана всему. Расти новых, а этих давай я похороню, если тебе тошно.
– Зачем их хоронить? Они всё равно, что консервы – мумии. Тьфу. Завтра возьму, соберу их в мешок, да в лес. К зиме, вишь, голодуха наступает. Может кто зубастый возрадуется.
Потеряв интерес к разговору, дед взглянул на часы.
– Пойдём-ка, Леонтий, во двор, ночью подышим. А потом оставайся у меня. Покемаришь в мансарде. Жена-то знает, что ты здесь?
– Сказал ей.
– Тогда вопросов нет – оставайся. Режим флотский. Через час отбой. Подъём в шесть. Самое чудесное время. Росой как умоемся – всякому похмелью труба.
Леонтий закряхтел.
Дед внимательно посмотрел на него.
– Что-то ты больно пунцовый, дружище. От света, от водки или камень за пазухой таишь?
– Брось, Серафим, – обиженно засопел Леонтий. – Я пунцовый сам по себе, от природы. Близость сосудов у меня. Страдаю от неё всю жизнь. Того и гляди, неровён час, дозрею до лихости
