ия контора успела благополучно прогореть, но Даша, встретившая мужа в аэропорту Шереметево, подвела его не к старенькой, купленной еще в “майорские” времена, “тройке”, а к лимонно-желтому “мерседесу” за рулем которого сидел худощавый гладко выбритый “шпак” с длинными залысинами и слабо тонированными овальными очками на тонкой переносице. – Артем, – сдержанно представился он, спокойно встретив взгляд Валерия в зеркале заднего обзора, – куда вас везти? – На Ленинградский вокзал, – сказал Валерий, отодвигаясь от жены, неловко пытавшейся взять его руку в свои холодные ладони. Так он оказался у нас, и уже мы познакомили его с Марьяной. Все остальное: развод с Дашей, отставка, поиски работы – происходило как-то само собой и никак не сказывалось на наших отношениях. Напротив, я, по мере сил, подключался к хлопотам по обмену жилья и даже через бывшего университетского сокурсника, ходившего где-то на вторых ролях в одном из крупнейших городских агентств по недвижимости, сумел устроить вполне приличный и, главное, честный, обмен комнаты умирающей от рака Марьяниной свекрови и однокомнатной квартирки, которую предоставили Марьяне как вдове пожарного, погибшего при исполнении служебных обязанностей. За три недели Валерий выстроил разветвленную “цепочку” и получил за эти апартаменты большую трехкомнатную квартиру в первом этаже на одной из тихих улиц неподалеку от центра города. Впрочем, участие моего университетского приятеля в конце концов свелось лишь к обеспечению юридических гарантий, потому что обменные цепочки со всеми их путаными разветвлениями Валерий составлял сам, увлекшись этим занятием как шахматист, в свое время тренировавший команду Военно-Медицинской Академии и до сих пор игравший на уровне кандидата в мастера спорта. Он уже тогда отпустил бороду, отрастил длинные прямые волосы, подстригая их ровным кругом чуть выше ключиц и, не без влияния “деток” Порфирия Иванова, стал круглый год ходить в шортах и футболке.
Как известно, один из “пиков” риэлтерской активности приходится как раз на самые холодные времена года, покрывая восходящей и нисходящей линиями сугробовидной диаграммы никольские, рождественские и крещенские морозы, и потому, появляясь в заиндевевшей бороде и таком “курортном” костюме на пороге очередного участника этой своеобразной, чисто отечественной разновидности “игры в бисер”, называемой жилищным обменом, Валерий сталкивался порой с самыми причудливыми и неожиданными реакциями на свой приход. Впрочем, он вскоре привык к тому, что безнадежные алкоголики с ходу предлагают ему сто грамм “для сугреву”, и что вечные коммунальные старушки, шаркающие по затертому до рытвин паркету обрезанными ниже колена валенками, распахивают темные, благоухающие нафталином утробы сундуков и начинают дрожащими руками извлекать из укладок траченные молью брюки и пиджаки своих незабвенных покойников-мужей. Один раз его приняли за сбежавшего с “Пряжки” сумасшедшего и даже успели вызвать “неотложку”, отчего Валерию пришлось сперва долго беседовать с непрошенным доброхотом, убеждая его в своей собственной вменяемости, а потом давать приехавшим по вызову “медбратьям” краткую профессиональную консультацию по первой психиатрической помощи при домашних вызовах. И все бы обошлось, но дело происходило третьего января, и по этому случаю бравые медики были несколько “с устатку”. Они минут десять тупо слушали эту импровизированную лекцию, а затем довольно грубо попытались перейти к делу, подступив к Валерке с обеих сторон и раскинув в слабом масляном свете кухонной лампочки длиннополый полотняный саван с завязанными узлом рукавами. Но пациент оказался настолько “крепким орешком”, что через несколько мгновений один из санитаров, опрокинув табуретку и свернув с плиты кастрюлю с кипящим борщом, корчился в углу у “черного хода”, а второй вполне самостоятельно метался по извилистому коммунальному коридору в поисках выхода.
– Вот так заметут, а потом попробуй докажи, что ты не верблюд, – рассказывал мне Валерий через пару дней после этого, как он говорил, “казуса”.
– Да что же это получается, – возмущался я, – палата номер шесть?
– Вот именно! – подхватывал он, – ни черта не изменилось, даже наоборот… Если академик, казенное светило отечественной психиатрии, еще пять лет назад вполне серьезно, с кафедры, провозглашал, что политическое инакомыслие в нашей стране есть не что не иное как психическая патология, которую нужно лечить в принудительном порядке – то как ты думаешь, в каком веке мы живем?
– Не знаю, – сказал я, – если судить по одной недавней публикации в моей области, то примерно в середине восемнадцатого…
Я тогда имел в виду желчную и ехидную статейку в одной местной алтайской газетенке, где мой коллега, организовавший небольшую экспедицию по поискам “снежного человека” в предгорьях горы Белухи, публично обвинялся в мракобесии, шарлатанстве, авантюризме, “снежночеловеческой” психопатии и растрате государственных средств. Автор статьи, некто Изумрудов, почему-то сравнивал организатора и руководителя экспедиции с графом Калиостро, “так же дурившим головы простого народа Фантомасами своего больного воображения”. Когда я привел Валерке эту цитату, он расхохотался так, что наши жены, согласно шинковавшие на кухне
