не требуется». Тогда я спрашиваю – заело меня: «А вы кто такая?» Слышу: «Я Марта Ивановна. Племянников никаких я не помню, не знаю, ничего мне не нужно». Быстро так отщелкала, потом подышала еще – и шарк, задний ход. Я обалдел. Как же это она не помнит, когда она… Положим, видела-то она меня только маленького. Ну что делать? Поцеловал пробой, как говорится… Теперь для меня что-то брезжит.
– То есть?
– От больших ценностей и заскок. Боялась меня, должно быть. Решила, ограбить собираюсь…
– Число не помните? – спросил Чаушев.
– Сейчас прикинем. Из госпиталя я вышел двадцать второго… День, еще день. – Он загибал пальцы. – Двадцать пятого декабря.
– В котором часу?
– Днем. Часов в одиннадцать.
На другой день Марта Ивановна уехала в Токсово. День спустя в дом угодила бомба.
– Вы, значит, допускаете, – спросил Чаушев, – что у нее были драгоценные вещи?
– Отец у нее дай боже! Первый богач в нашем городке. Иван Дорш, миллионер…
– Иван, а не Иоганн?
– Мать у него русская. Отец – тот из немецких колонистов. Мы все, Дорши, от колонистов. Когда-то имели арийскую кровь, – усмехнулся моряк.
И тут открылась перед Чаушевым страница прошлого. Старая, дореволюционная Каховка, сахарный завод, принадлежащий Ивану Доршу. В конце прошлого века Дорш головокружительно богатеет. Завод свой поручает управляющему, сам становится москвичом, покупает особняк, устраивает пышные рауты. Каховка впитывает слухи об удачливом земляке. Ударился будто бы в путешествия, для чего приобрел яхту. Охотится в Африке на львов, комнаты разукрасил мордами зверей-страшилищ, отравленными копьями и даже привез черную женщину. Готовит ему будто африканские блюда, кладет чертовские снадобья и приворожила. С женой миллионер разошелся.
Действительно, жена с дочкой Мартой вернулась в Каховку. Но россказни насчет черной соперницы отметала: Иван Дорш тяжело болен.
Года за три-четыре до революции миллионер умер. Жена получила в наследство только сахарный завод, остальное ушло кредиторам. Похоже, с большим богатством Иван не справился.
Понятно, ни миллионера, ни его жену Дмитрий не помнит. Его родители относились к ним как к однофамильцам, не больше. Ребенком, гуляя с матерью, приникал к узорчатой железной калитке. «Туда нельзя, – говорила мать, – там сад Дорша». Калитку эту открыла для мальчика революция. Мать Дмитрия приютила вдову богача и Марту у себя. В памяти Дмитрия – сильная, рослая девица, которая донимала его заботами – то заставляла до седьмого пота делать гимнастику, то усаживала за книгу, приучала к поэзии. Дмитрий звал ее тетей Мартой и, когда расставались, плакал. Девяти лет он с матерью переехал в Севастополь.
– Ваша мать жива? – спросил Чаушев.
– Она в Архангельске. Меня после мореходки послали на Север.
Одно неясно Чаушеву: с чего вдруг пришло в голову Дмитрию разыскать Марту в Ленинграде? С детства не видел ее, не нуждался в ней
