вежливо притихшим, объяснения экскурсовода, подчас слишком мудреные.
Сейчас, выходя на набережную, Чаушев невольно ускорил шаг. Хотелось поскорее убедиться, что Эрмитаж цел, что его окна по-прежнему смотрят на ледяные торосы Невы. Он знал, что стены залов оголились, что самое драгоценное еще в начале войны вывезли из Ленинграда и многие полотна свернуты, покоятся в подземных хранилищах.
Но есть здания, без которых Ленинград, в сущности, немыслим. В их числе Эрмитаж с его атлантами – израненные осколками, они все несут свою службу и сделались как бы ветеранами войны.
Жизнь Эрмитажа теплилась преимущественно в подвалах. Чаушев нажал медную ручку двери, резнувшую холодом, вошел и тотчас же извинился, увидев, как вздрогнула седая женщина, сидевшая за конторкой красного дерева перед раскрытым альбомом.
– Вам что угодно? – произнесла она строго и оглядела Чаушева с головы до носков ботинок.
Отвечая, он косился на альбом, и женщина перехватила его взгляд.
– Аксамит, – произнесла она столь же сурово простуженным баском, и только глаза ее под шапкой-ушанкой потеплели.
Чаушеву попадалось это слово в каком-то историческом романе. Пальцами, торчавшими из прорезей перчатки, женщина переворачивала толстые листы, осторожно приподнимала легкие прокладки. Вспыхивало узорочье старинных тканей.
– Это типично для петровского времени… Вы имеете представление, во что были одеты тогда офицеры, вельможи?
– Нет, – признался Чаушев.
Она приказала ему подойти ближе и долго не отпускала, а потом передала другой ученой женщине – тоже в ватнике и в таких же перчатках, как у трамвайного кондуктора.
– Что вам угодно? – спросила она точь-в-точь как первая, с той же повелительной интонацией.
– Моя миссия, видите ли…
Он ощущал себя невеждой в храме науки и понял, что выражается необычно, в высоком стиле.
Его повели по темным коридорам, держа за локоть, чтобы он не ушибся на повороте. Щелкнул замок, визгнул засов. Маргарита Станиславовна – так звали хозяйку кладовой – светила фонариком-жужжалкой. Острый луч коснулся стеллажей с коробками, скользнул по бедру мраморной нимфы.
– Сию минуту, я вам покажу… Может быть, вы нам поможете…
Она вручила фонарь Чаушеву, подняла с пола квадратный ящик, отперла крышку. Чаушев увидел слона – приторно лоснящегося, напоминающего елочную игрушку своим резким, нескромным блеском.
Слон лежал в бархатном ложе, сладко развалясь, бесконечно чуждый всему окружающему – и этой промерзшей кладовой, и голодному городу, и людям в ватниках, для которых буханка хлеба дороже золотых гор. Потому-то Чаушев и не узнал золото, благородный металл.
– Два килограмма, – сказала Маргарита Станиславовна. – Но дело не в этом. У него, между прочим, глаза бриллиантовые. Крупные камни. Но дело не в этом. Тут что-то было написано. Вам видно?
Ноги слона опираются
