потёр руками пьяное лицо и заходил. Он пытался собрать всё услышанное воедино и тайком пощипывал себя за кожу, чтобы проснуться.
– Конунг Стояне, – спросил один из купцов, – кто такие эти людоеды?
Тот не отвечал, но всё расхаживал пиная землю, накручивая вислый ус. Шапка слетела с его головы, обнажив выбритый череп со струйкой волос, бившей из самого темени.
– Звать сюда Усыню! Варуна! Всех звать, – скомандовал он, – А вам…
Он подошёл к Любору, замахнулся на него, но руки не опустил, а только рыкнул.
– Куда глядели? А?
Вскоре на площади между княжьим домом и теремом наложниц, где обычно летом происходили – днём бабьи посиделки, а вечером мужское вече – было полным полно людей. Те, кто не ушёл плясать русалии в поля и к реке, кто не охотился за женским полом, кто не спал пьяным праздничным сном – явились сюда, хотя и помятые, хмельные и усталые после дня. Князь быстро и тихо говорил что-то сбежавшимся гридням, возражал седым старейшинам, махал руками. Казалось, весть о похищении отрезвила его. Народ тянул шеи.
– Чего говорят? Кого принесло? Эй, князь, молви всем!
И обиженно качали головами, что ничего не понять было. Только вдруг через толпу проехали несколько всадников, среди которых поселяне узнали княжича Любора, старшего брата его Первушу, двух товарищей его – Витко, сына пахаря, Горазда-богатыря, а за ними трёх гридней при всём оружии, самого князя и на могучей ломовой кобыле – кузнеца Варуна.
Последний, хотя и слыл самым мрачным мужиком в Стоянище, сейчас был ещё мрачнее. Витко, сватавшийся к его дочери, Полеле, не осмелился сообщить Варуну вести, и то за него сделал Любор, второй раз чуть не принявший удар наотмашь от старшего мужа. Варун порычал, потряс его за грудки и потребовал деталей. Любор сказал про личины и шкуры и ещё достал из кармана немного пшена, которое людоед насыпал идолу.
– Это полба, – фыркнул Варун, пересыпая зёрна из ладони в ладонь, – Такой голодомор только древляне растят. Зачем им хлеб, когда человечину жрут… Они дочку мою взяли, стало быть… Ничего, далеко не уйдут.
Любор понял, что хмурый Варун был на грани – впервые он произнёс так много слов.
Всадники погнали коней в ночь, никому ничего не объяснив, и тем посеяв в толпу шепотливый перепуг. Только одно всё повторялось: «людоеды».
Трое младших гридней, прислужников князя, не пили мёда в эту ночь, поскольку караулили терем. В тереме – двухэтажном доме с резными пышными наличниками и конками, который простые люди, жившие в землянках, называли «шишкой» – обитали женщины-рабыни, княжеские наложницы, некоторые из которых были его младшими жёнами. Охрану им ставили из шестнадцатилетних юнцов, не столь ещё смелых до женских красот, а раньше – из евнухов. И вот трое молодых ребят, пуча глаза в страшную чащу леса, покачивались в сёдлах и тихо переговаривались о людоедах. Князь услышал ломкие голоса и решил поучить юношей.
– Что, малки, боитесь?
– Нет, княже. Но знать бы, кто эти людоеды?
