хлестнул слепящий хвост Вили-Ру – Стража Неба, раскатился его недовольный рев. Мол, напрасно юный дейланг – правитель острова – не послушал мудрого Кунго-Куна, будет наказан дерзкий мальчишка!
Тенга-Миол снова налег на весла. Узкая белая лодка резала волны, на носу поблескивало серебрёное изображение Морской Девы Лантаны – покровительницы острова. Длинные волосы Девы бежали завитками по бортам, сливались с пеной и брызгами, что срывал с волн злой ветер.
Страж Неба опять хлестнул хвостом, оглушительно рявкнул прямо над головой, отвлекся – и не уследил за гайранами. Проказливые духи только и ждут, когда Вили-Ру отвернется. Тут же срежут у него с шелковых шнуров серебряные ключи и откроют ворота дождю. И дождь хлынул. Тенга-Миол мгновенно ослеп под бешеным водопадом, оглох от рева воды, бьющей в спину Великому Таку-Теи. Великий взъярился, волны пошли круче; легкие весла гнулись, норовили вырваться из рук. Впрочем, руки у дейланга крепкие, весел не выпустят.
По лицу бежала вода. Морщась и быстро моргая, Тенга-Миол задержал весла на весу, повертел головой. В полутьме, за пеленой дождя едва угадывался остров Лукиакерман. Его ближняя плоская часть лежала среди океана лепешкой, а в той стороне, куда скатывалось по вечерам усталое солнце, подымались невысокие лесистые горы. Горы отлично видны ясным утром, а днем тонут в дрожащей горячей дымке. В ненастье их совсем не видать.
Бешено хлестал дождь, слепил глаза. Каменное изваяние Мирати-Ная, младшего сына Великого, подымалось из воды далеко в стороне. Тенга-Миол подивился: надо же, куда его занесло! Это все дождь и ветер повинны, да шкодливые гайраны. Им лишь бы посмеяться над человеком, заморочить его, увлечь в бурные волны или в непроглядный туман… Младший сын Великого вздымал над водой гривастую голову, разинув пасть, светил красными глазами. Если б не эти глаза, мелькнувшие в полумраке, Тенга-Миол мог проскочить мимо. Заплыл бы к самому Белому Поясу – туда, где на границе мелководья вздымаются пенные валы и с грохотом рушатся вниз, и затем отбегают, унося в объятья Великого все, что им попадется. Из-за Белого Пояса не вернется ни рыбачья лодка, ни лучший пловец, и тем более – увитый цветами плотик со спящим младенцем.
Тенга-Миол шепотом выругался. За последние три луны жрецы отослали за Белый Пояс двоих. Под нежные звуки флейт, пение девушек, крики и плач матерей… Дрожь пробирает, как вспомнишь.
Он направил лодку на свет красных глаз. На мелководье внутри Белого Пояса волны обычно невысокие, смирные; да и морские хищники сюда заплывают редко. Сквозь Пояс им не прорваться, и подплыть к острову можно только с противоположной стороны, через узкий пролив между Лукиакерманом и соседним крошечным островком, где разрывается Белый Пояс и стоит береговая стража. А здесь безопасно… почти безопасно.
Бегущие к Мирати-Наю волны не бились о каменную фигуру, не взлетали вверх, перекатываясь через непокорную голову, а уходили в щель под каменной гривой – и с шумом извергались из пасти. Вода пенилась и бурлила меж длинных клыков, а в выдолбленных нишах на месте глаз горели светильники красного стекла. Через две ночи на третью приплывает младший жрец и подливает в светильники масло. А иначе гордый бунтарь ослепнет.
Вокруг острова стояли изображения пяти сыновей океана, но Тенга-Миол неизменно приплывал к изваянию младшего. Великий Таку-Теи не жаловал последыша, считал его глупее прочих отпрысков и возмущался непочтительными выходками. Юный правитель острова тоже вел себя непочтительно – со жрецами – и никому не желал покоряться. Особенно старому Кунго-Куну, хитрому змею.
Дейланг подвел лодку к каменной голове, бросил веревку с петлей, зацепил за вделанный в камень крюк. Лодку развернуло, серебряная фигура Морской Девы Лантаны обернулась к широкому уху Мирати-Ная, как будто Лантана желала о чем-то поведать сводному брату. Она – тоже дочь Великого Таку-Теи, но от другой жены. Жен и дочерей у Великого было без счета, а сыновей – только пять. Тенга-Миол нахмурился, невольно слизнул с губ почти сладкую на вкус дождевую воду. Верховный жрец Кунго-Кун не устает талдычить, что правителю острова пора обзавестись супругой и наследником. А потом еще двумя-тремя детишками…
Не дождется. Тенга-Миолу до сих пор в душные ночи снится, как в объятия Великому Таку-Теи отправилась новорожденная сестренка. С безумными криками металась по берегу мать, натыкалась на неколебимо стоящих жрецов, которые не подпускали ее к воде, толкали назад; что-то беззвучно шептал помертвевший отец, и его тяжелый, из золота и серебра, венок дейланга съехал набок и грозил свалиться. Выводили нежную мелодию флейты, старательно пели незамужние девушки, облаченные в яркие шелка, увитые нитями жемчуга. Кунго-Кун столкнул с берега украшенный гирляндами цветов плотик, на котором спала опоенная сонным отваром кроха, и в воду шагнули четверо старших жрецов в шитых серебром одеждах. Они поведут плот к Белому Поясу и как следует подтолкнут, чтобы волны его подхватили и унесли. Да найдет покой душа дочери Лукиакермана в объятьях Великого Таку-Теи… Празднично разодетая толпа стояла на берегу тихо, недвижно. Привязанные к золоченым шестам пучки пальмовых
