начала 18-го года, конец. Нет не только меня (что – я?), нет литературы, нет писателей, нет ничего: темный провал.
Я говорил прежде не раз, что в России мало существует «литература» (в западном понятии), существуют, главным образом, писатели. Что у нас есть отдельные, крупные личности, а общность литературная, лицо литературы, смутно, сложно, неопределенно.
Теперь вижу: я ошибался. Теперь вижу – нет, была и «литература», была общая чаша, громадная, полная… чем? драгоценными камнями? Ценными во всяком случае. Разной ценности. От алмаза до скромного аквамарина. Даже еще проще попадались камушки.
Дело критиков было разбираться в этом богатстве, отмечать ценность и место всякого камня. Мы это посильно и делали. Если находили совсем негодный булыжник – старались его удалить.
Так было. Пока не пришли новые времена.
Сначала прихлопнули нас всех темной, тяжелой крышкой. Наступила – смерть не смерть – смертная тишина.
Но слишком велика была чаша российской литературы: мешала теш и под крышкой. Сокровище – да; но такое, что нельзя его ни продать, ни обменять; да еще сторожить надо усиленно – а это дорого. Уничтожить? пробовали, – очень уж долгая история. И чашу русской литературы из России выбросили. Она опрокинулась, и все, что было в ней, – брызгами разлеталось по. Европе.
Погибло? Пропало? Разбилось? Ну, разбивается только стекло. О нем и не забота. Установим пока первое данное: русская современная литература (в лице главных ее писателей) из России выплеснута в Европу. Здесь ее и надо искать, если о ней говорить. Что с кем случилось после встряски, удара, полета?
Может быть, неслыханное испытание и не так бесполезно для русских писателей. Во всяком случае для критика, если он сам уцелел, вовремя пришел в себя и может оглядеться вокруг, – оно полезно: вернее ценишь, яснее видишь… и писателей, и свои собственные ошибки. Разве не случалось нам звать искусством то. что затем на глазах развеялось пылью? И не надеялись ли мы порою на художника, который, когда буря сорвала с него одежды, оказался просто ничтожеством?
Зато вдвое, во сто раз дороже и ценнее испытание выдержавший: тот, кто продолжает свое дело на чужбине, без родины, без земли, – почти без тела: если даже раны его неизлечимы – творчество его бессмертно…
Оставим, однако, лирику. Посмотрим просто, что делается с нашей литературой в Европе.
В Европе… не в России. Что сделали в России с русскими писателями – мы видели, а что делается с немногими, подлинными, там еще остающимися, я не знаю (конечно, знал бы, если бы, чудом, наперекор рассудку и вопреки стихиям, там кто-нибудь расцвел, как Ааронов жезл). Там, из старых, все время действовали, – да и по сию пору, кажется, писателями считаются, – Ясинский и Луначарский, а третий – Брюсов. Но первые два, как не были в литературе, так и остались вне ее. Луначарский всячески пытался объявить себя Гете: по декрету – не вышло; Фауста своего написал (рабочего) – тоже ни черта; теперь махнул рукой и просто живет – неразвенчанным Хлестаковым. Брюсов в литературе был, но автоматически из нее выпал. Последние стихи этого, когда-то талантливого, человека возбуждают лишь удивление и неприятную жалость.
Из живых, там погребенных, – Сологуб. Но он должен был приехать сюда три года тому назад. Накануне отъезда трагически погибла его жена. С этих пор мы не должны говорить о «жизни» Сологуба; с этих пор начинается его «житие».
Какое имя ни вспомнишь – все здесь. Последний по времени «европеец» – Арцыбашев. Известное писательское «целомудрие» еще не позволяет ему отдаться, что называется, чисто «художественному творчеству». Но с какой силой, с каким блеском заговорил он после пятилетнего молчания! Каждая критическая статья его – воистину «художественное» произведение. Он покуда в Варшаве (Польша ведь тоже ныне в некотором роде «Европа») и печатается в маленькой местной газете «Свобода»… Я с грустью (и с некоторым ужасом) думаю, что вырвавшийся из плена Арцыбашев только в этой «Свободе» и мог обрести свободу слова… Попади он сразу к нам, в гущу эмигрантской прессы, его бы укротили. Художникам не полагается писать статей. По нынешним временам всякая статья – «политика» (и правда, никак не увернешься, раз заговорил просто по-человечески). Беллетристу же у нас, в данную минуту, дозволяется знать свою беллетристику, а дальше – чтобы ни ногой.
Арцыбашев – настоящий художник. У него очень неровный, со срывами, но сильный талант. До сих пор помнится мне его давняя, острая и глубокая вещь – «Смерть Ланде». Но Арцыбашев не только художественный писатель, он как-то весь талантлив, сам; не художник-беллетрист, а и художник-человек. Поэтому я и говорю о несомненной художественности его статей. У нас же «художество» сейчас загнано в рамки «беллетристики», иного места ему не полагается. Это печальная действительность, но это, конечно, минует. Пока же я радуюсь, что Арцыбашев нашел свободу хоть в этой маленькой, малочитаемой «Свободе».
«Очистив» Россию от современной русской литературы,
