>В поклонении, не люблю мавританского
Стиля – восток! Что касается
Миндаля жареного под шампанское —
«Не люблю», – капризно писал Руслову
Михаил Кузмин, чтоб не быть, как другие, —
Все, все, все я прощу златоустому
За стихи его дорогие!
«И всегда-то мое детство в залах эрмитажных…»
И всегда-то мое детство в залах эрмитажных
Семенит за мной – у пляшущих сатиров, в переходе, возле Ганимеда
Вспоминаю своего отца, молчащего, не повторяющего дважды;
Путаницы не любил невнятной, лихорадочного возбуждения и бреда.
Мне рассказывал студент физфака и товарищ мой по классу:
«Всеволод Гордеевич читал, опорные слова нажимом
Выделяя, аккуратно завершая фразу,
На параграфы всю статистическую физику разбив, в согласии
с регламентом, режимом».
Был всегда логичен, смутному волнению не доверял, слепой надежде…
Подойду к базальтовому черному Веспасиану, встану с края.
Здесь свою ладонь в его руке я чувствую, как прежде.
Прямо голову держал, Эйнштейну Бора нерасчетливо предпочитая.
Здесь его глаза стальные зажигались весело при взгляде
На орлиный профиль, шею мощную и губы, сложенные твердо.
Прихожу сюда минуты этой ради.
Складки каменные кожи императора, родные фьорды
Хочется тайком потрогать. Так приходят, знаю,
Гладят памятник могильный, для того и годный,
Чтобы дань отдать, и пусть подальше будет, с краю,
Чтоб уйти, не думать, быть свободной.
«Пока примеривалась к ямбам неравностопным…»
Пока примеривалась к ямбам неравностопным,
Пока ломала размеры стиховые,
Пока присматривалась к звукам речи расторопным,
К ее извивам, лебединому изгибу выи,
Я очутилась с той стороны, с изнанки,
Подкладочной стороны твоей души, милый,
Ты вспомнил бы здесь платоновскую лакедемонянку,
Что в придачу к хорошему прекрасного попросила.
Мне довелось умыться трехсложников теченьем
Со строкой, вздувшейся, как на ветру парусина,
Это следование под твоим парусом, позднее мое увлеченье,
Так похоже на занятие Ганса Касторпа медициной.
О, внутренний портрет – рентгеновский снимок и лимфа,
Струящаяся под кожей, – какая это малость
В сравнении с мыслью подвижной – муза, нимфа,
Душой скользкой быстро к душе прижималась!
Так сладко и весело, и вспухает знание общее,
Подводное, как у рыбы об икринке.
Знаю, любишь обособленные определения и ропщешь
На бледное «й» в нашей пишущей машинке.
«Старый китайский коврик над маминым диваном…»
Старый китайский коврик над маминым диваном,
Сколько себя – столько его помню,
Висел надо мною все детство, не стану
Всего вспоминать, бог с тобою, мой дух бездомный!
Китаянка над ним трудилась, пекинская ткачиха,
Черные бусинки плескались в раскосых глазах-полосках.
О, нежные сумерки, щекой ворс трогаю, так тихо-тихо
И спокойно, как до рождения, – спасибо таблетке крохотной, плоской.
Жгучая рана исчезла куда-то, укатила,
Словно на поезде уехала – всё дальше, мельче, о, подольше,
Прошу, покачай меня, милосердная сила,
Неподвижная, ласковая, piano, dolce…
Ошибка произошла, ошибка! Когда? Давно! Прежде,
Чем я успела задвигаться в байковых тряпицах;
До первого испуга, пока сладко сомкнуты вежды,
До света, до первого звука если б можно было остановиться!
А потом уже поздно, поздно, потому что нет спасения
От любви и страха, от любви и страха.
Тщетны адвокатские Твои приемы: растения
Многоцветные и многострунные увещевания Баха.
Метель
«Окрестность исчезла во мгле мутной и желтоватой…
Небо слилося с землею».
В этих местах за окнами, утепленными ватой,
сегодня, как полтора века до нас с тобою,
белые
