лет, потревоженные холодным осенним воздухом, пробуждаются, что бы лишний раз доказать своему носителю, что он лишь среда питания для осени.
Прохладный ночной воздух, со спорами осенних воспоминаний, влетает в форточку квартиры, где сидят за столом и беседуют двое мужчин. Одного, высокого с длинными вьющимися волосами, воспоминания сторонятся. Они знают, что он не подходит, как носитель всего осеннего. Во-первых, он родился весной, во-вторых, склонен к насилию над самим собой. Его окружает аура недоверия и похороненной заживо радости. Длинноволосый гасит в пепельнице недокуренную сигарету Честерфилд и откидывается на спинку кресла, сцепив пальцы на животе.
Напротив него сидит его приятель. Молодой человек, чуть ниже среднего роста, атлетического телосложения. Он отхлёбывает из кружки зелёного чаю с лимоном, не выпуская из пальцев дымящуюся сигарету кэмел. От него пахнет туалетной водой Адидас, детскими страхами и спермой. Он родился осенью и его лицо испещрено тоненькими морщинками от улыбок, а щеки сухие от слёз.
Споры осенних воспоминаний тут же поселяются в мозге этого второго мужчины. Они вступают в сложные химические реакции и образуют осеннее настроение. Почувствовав это настроение, душа носителя осенних спор трепещет как дикая птица в клетке, и становится горькой на вкус.
Мужчина с тонкими морщинками, улыбается сам не зная чему, и делает глубокую затяжку. Его новое настроение, неуловимое, как музыка Колтрейна, удивляет и пугает его приятеля с вьющимися волосами.
– Что это ты улыбаешься? – с сарказмом в голосе спрашивает Длинноволосый.
– Да так… – отвечает приятель, и его улыбка становится улыбкой похотливого монаха, склонившегося над спящей девственницей. – Я подумал, что хочу написать рассказ, пахнущий морозным осенним воздухом и опавшими листьями.
– Ты пишешь хорошие рассказы, – говорит длинноволосый, – но они хороши для тех, кто лично с тобой знаком. Твои рассказы, понимаешь, они как бы продолжение тебя. Мне и самому интересно, что бы сказал о твоих рассказах, человек, совершенно с тобой не знакомый? Возможно ты талантливый графоман.
Длинноволосый усмехается своим словам и закуривает ещё одну сигарету. Его приятель С Осенним Настроением, снова улыбается, очень искренне, по детски. А его морщинки становятся похожи на блестящую на солнце паутинку.
Длинноволосому становится неприятно от этой улыбки. В детстве его учили: смех без причины – признак дурачины. Иногда он думает, что спонтанная радость – это жаба, от которой бородавки.
– В любом случае, у тебя хорошие рассказы, – врёт Длинноволосый и даже не краснеет.
– Только мне интересно, почему в твоих рассказах нет женщин, а если есть, то мёртвые?
– Иногда мне кажется, что мои рассказы – это и есть мертвые женщины.
Низкорослый тушит сигарету в пепельнице, стараясь, что бы не осталось горящих угольков. Он всегда докуривает сигареты до фильтра, что очень вредно для здоровья. Он хмурит брови, отчего на лбу образуется глубокая трещина.
– Ты когда-нибудь хоронил животных? – спрашивает он.
Длинноволосый отпивает кофе из фарфоровой кружки и отрицательно качает головой.
– А мне приходилось. Я хоронил собаку моей подруги. Колли. Ещё зимой я играл с ним, валялся в снегу, катился кубарем, кувыркался. Он весело лаял и небольно кусался, так, знаешь, играючи. А летом он заснул и не проснулся, хотя молодой еще был совсем. Такое впечатление, что пёс задумался до смерти. Знаешь такой пёс – дурашка. Беззаботный мыслитель от четвероногих. Я его не рассмотрел мертвого толком, помню только большой лохматый комок. Но, мне хочется верить, что он положил голову на лапы и уснул с улыбкой на длинной морде, и смерть застала его в таком виде. Тогда было начало лета, только какое то серое и пасмурное. Мы с подругой положили пса в сумку, погрузили на тележку и повезли хоронить. Дул холодный ветер. Мы везли пса по длинной тополиной аллее. Я эту аллею очень сильно любил. Некоторые не любят тополя, а я – люблю. С детства, не смотря на пух. Мы похоронили пса на пустыре, рядом с аллеей. Под одиноким деревом. А земля такая поганая была, я еле яму выкопал. Получилась не очень глубокая. Подруга моя рыдала очень сильно. Я заметил, по животным плачут не так как по людям. Когда прощаются с людьми, рыдают больше по себе, себя жалеют, потому что знают, – сами то же умрут. Может это и цинично звучит, но мне кажется – это так. А когда животных хоронят, их жалеют, как-то по-доброму что ли. В общем, плачут над самим фактом смерти, из-за того, что вообще всё живое умирает. И это, как я думаю – акт примирения со смертью.
Низкорослый замолчал, отпил чаю, и посмотрел на Длинноволосого.
– Н-да, – сказал тот.
– Когда хоронишь кого-нибудь, – продолжил Низкорослый, – ты уже не думаешь, что в земле лежат останки. Закапывая в землю тело, ты, вроде как, переправляешь его в другой мир. А вообще я не знаю, зачем тебе
