х тварей. В жизни такого не бывает. И думаю не надо никому рассказывать, как бесславно заканчивают свой путь тщеславные смельчаки, желающие покорить необъятные просторы одиноких земель, и сохранить свои имена в великих книгах королевских хроник. Увы, таких счастливцев немного. Остальным же было уготовано лишь покрытые забвением надгробные плиты, – и это в лучшем случае. Гораздо чаще их кости гнили среди тенистых лощин и заброшенных деревень.
Нет уж, лучше я буду писать о подобных глупцах, чем окажусь на их месте.
…На листок пергамента упала огромная капля и размазала ровные чернильные строки. Выругавшись, я на время отложил перо и посмотрел через зияющую в повозке дыру на затянутое иссиня-черными тучами небо. Впору послать все в преисподнюю! Только что это изменит?!
Мне необходимо было добраться до Россвела, где располагался крупнейший университет нашего королевства, и ради этого, я готов был терпеть любые превратности судьбы, смело перенося свалившиеся на меня неприятности.
Правда, вскоре, с первыми каплями промозглого осеннего дождя, моя решимость быстро улетучилась.
Шмыгнув носом, я недовольно выглянул из повозки. Ледяные капли колотили без устали, словно пытаясь порвать и без того хлипкий навес. Ветер, завывая и клоня к земле тонкие осины, заставил меня еще раз поежиться и сильнее закутаться в плед.
– А ну, треклятые! Пошевеливайтесь! – услышал я натужный голос возницы.
Лошади не отреагировали на удар звонкой плети, и нервно заржав, попятились назад. И вновь раздались крики рассерженного донельзя извозчика. Подхватив витающее вокруг напряжение, ветер угрюмо завыл и что есть мочи ударил повозку.
– А, треклятая погода! – снова прорычал снаружи возница. – Похоже не видать нам Россвела как своих ушей, господин штудент… И чего я только связался с вашим братом?
– Набавлю еще пару золотых за ненастье, уважаемый Филджи, – понимая, что попал довольно в скверную ситуацию, я все же попытался расположить к себе ворчуна.
– Деньги, деньги! Что такое деньги, когда тут такое…
Кивнув, я молча согласился. Холщовая крыша повозки запела от сильного порыва ветра, и я почувствовал, как от холода застучали зубы.
– Да давайте же! А ну, пошли! – возница со всего маха ударил лошадей и те, дернувшись и протащив повозку еще несколько метров, встали как вкопанные.
Стальное небо, нависнув над нами, казалось еще чуть-чуть и упадет прямо на мою больную голову. Дождь хлестал по лицу, смеясь над нашими бесполезными попытками вырваться из плена ненастной стихии. Не видя не зги, я впился взглядом в призрачную пелену леса.
В какой-то миг мне почудилось, будто что-то промелькнуло среди деревьев.
Я быстро запахнул занавес повозки. Порой, не доверяя своим глазам, я представлял себе такие страхи, по сравнению с которыми показавшаяся у дороги тень, была полной ерундой. Поэтому я легко отогнал от себя ненавистные мысли и вновь склонился над бумагой.
С волос упало несколько капель, вновь окропив белый лист. Скомкав его, я будто исполняя чей-то приговор и желая отомстить мокрой бумаге и плохим чернилам, с ненавистью швырнул его наружу.
Наверное, я так никогда и не допишу свою дорожную историю об умирающем старике, который безуспешно пытается добраться до своей семьи.
Перо, небрежно царапнув бумагу, изобразило несколько неровных росчерков. Прищурившись, я сделал свет лампы сильнее. На чистом листе красовался профиль старого, измученного жизнью старика: густые брови, скрывающие сузившиеся глаза, широкие скулы, несколько глубоких шрамов на щеках.
Удовлетворено зевнул, я слегка улыбнулся самому себе. Мне показалось, что нарисованное лицо было похоже на испещренную горами и реками карту, словно любое место, где побывал этот горе-путешественник, отбирало часть его облика, оставляя на том месте свой неповторимый след.
Сердце заколотилось в тревожном предвкушении, будто рисунок вот-вот заговорит со мной, рассказав не одну удивительную историю своих бесконечных скитаний.
Я продолжил рисовать. Чернильная нить, будто не касаясь бумаги, приоткрыла образ старого путника, показав моему взору худое одетое в лохмотья тело и длинные костлявые кисти рук. Рука, ведомая невидимым художником, с невероятной легкостью отражала на бумаге старца в самых мельчайших подробностях.
Дождь продолжал хлестать по навесу, когда перо, последний раз побывав в чернильнице, поставило на лице путника последний штрих. Портрет был закончен, а на меня накатила неимоверная усталость. Зевнув, я почувствовал, как сон сковал меня.
Проснулся я внезапно, будто и не спал. Тело колотила холодная дрожь и я только сейчас понял, что за время сна продрог до костей.
Совершенно случайно мне бросился
