видел, как из Эфраимских ворот показался отряд римских стражников, а вслед за ним телега с тремя столбами, на которых крепили поперечины, образующие крест. Потом глаза его различили и выделили среди троих, приговоренных к распятию, Иисуса. Одежда брата превратилась в изодранные тряпки, и не взгляд уже, а какое-то иное видение позволило ему под этими лохмотьями различить оставленные ударами бича вздувшиеся и все еще кровоточащие рубцы. Он вздрогнул от соприкосновения с ними, ощутил их пульсирующую, доводящую до исступления боль, впустил ее в себя и, не в силах вынести ни того, что уже случилось, ни того, что должно было произойти, рухнул как подкошенный, теряя остатки сознания, превращаясь в то, во что и хотел превратиться, – в камень, в траву, в горсть праха, став неприметным ни для стражников, ни для толпы, чьи крики растворились в каком-то гуле, идущем из потаенных глубин земли.
Очнулся он, когда сквозь это непрерывное гудение пробился ритмичный приближающийся звук. Открыв глаза, он с трудом разглядел скачущего во весь опор всадника, который размахивал свернутым в трубку посланием и что-то кричал офицеру, руководившему стражей. По тому, как все засуетились, он понял, что отдано высочайшее распоряжение покончить с распятыми на Голгофе до наступления пасхальной субботы; очевидно, прокуратор опасался каких-то волнений, раз его порученец так спешил с передачей приказа. Трое солдат бегом поднялись к вершине холма и тяжелыми молотками раздробили голени у несчастных, неподвижно возвышавшихся на крестах. Ноги их тотчас же лишились опоры, тела под собственной тяжестью скользнули было вниз, но руки, привязанные к перекладинам, остановили это движение и, прижав артерии к шейным позвонкам, образовали единый тромб, сквозь который уже не могла пробиться жизнь.
Сдавленный стон пронесся над Голгофой. Он тоже вскрикнул от боли и ужаса, а стражники тем временем, ткнув копьем под ребра каждого, повалили кресты на землю и, торопясь, освободили от перекладин тела тех, кого только что умертвили.
Он наблюдал за всем этим, словно продираясь сквозь какой-то плотный туман, и лишь только когда слух его снова обрел возможность различать звуки клонящегося к закату дня – выкрики офицера, глухой стук тел, брошенных на дно повозки, пение паломников, спешащих в Иерусалим по северной дороге, когда все эти звуки, слившись воедино, вернули его к действительности, первое, что он ощутил, была тяжелая намокшая от дождя накидка отца и только затем уже какая-то непреодолимая, почти нечеловеческая усталость.
Он сделал шаг и вдруг понял, что его правая нога нестерпимо ноет от боли, словно она каким-то непонятным образом тоже приняла на себя удар тяжелого молотка – с тех пор он так и хромал всю оставшуюся жизнь, а левый бок начал пульсировать тяжело и часто, будто это меж его ребер застрял наконечник копья, предназначенный Иисусу.
Смешавшись с группой паломников, он, волоча ногу и с трудом преодолевая боль, вошел под стены святого города.
На узких улочках Иерусалима
