остигнута. Алябьев повёл глазами вправо, влево. Весь день он не шевелился и только иногда напрягал мышцы, по очереди, начиная с ног.
– Наверное, сменил позицию, – подумал Алябьев и почти сразу грянул выстрел. Метрах в пятистах от наблюдателя, гораздо левее, чем он предполагал.
Ага, вот и облачко снежинок вспорхнуло. Русский снег, он нам помогает. К вечеру принесло тучки, с ними и снежок насыпался. Вот он и взлетел.
О том, что выстрел немецкого снайпера был не по мишени, а по кому-то из его товарищей, Алябьев не думал. Думать об этом не стоило. На войне всё жестоко.
Наконец, стемнело. Небо затянуло тучами, началась позёмка. Алябьев, с трудом двигая затёкшими руками и ногами, пополз к своим с нейтральной полосы, где пролежал неподвижно весь день. Он ещё затемно выбрался на заранее присмотренную позицию. Так что часов десять ушло.В землянке он занялся физкультурой, приседал, махал руками, ворочал головой. Потом взялся за свои блокноты и схемы.
– Вот так, вот здесь, и вот здесь, – бормотал Алябьев, рисуя стрелки и ставя непонятные никому значки на серой бумаге. Он слюнил химический карандаш, отчего язык стал синим.
От ротного пришёл сержант Донник.
– Комсорга батальона подстрелил этот снайпер, – сержант рукавицей оббил снег с валенок. – И где он прячется?
– Наповал? – Алябьев разогнулся от стола, и хмуро посмотрел на Донника.
– Нет, повезло комсомольцу. У него воротник полушубка был поднят, а сам он нагнулся за чем-то. Пуля пробила воротник, и половину уха снесла. В медсанбат ушёл.
В землянку заходили солдаты. Они скидывали валенки, полушубки, и валились на нары, отдыхать. Сегодня взвод ходил в тыл, таскал на себе мины и патроны. Волокуши грузили тяжело, а возле передовой приходилось ползти. Всё из-за немецкого снайпера.
– Слышь, Алябьев, – солдат, гревший ладонь у раскалённой железной печурки, повернулся к нему. – Я вот неделю наблюдаю за немецкой передовой, и ни разу не видел, откуда он бьёт. А ведь при выстреле должна снежная пыль подняться. Пороховые газы из ствола с огромной силой летят. Мы когда атаку немецкую отбивали, так целый буран был перед окопами.
– Он ночью водой поливает перед позицией, – пояснил Алябьев. – Выбирает место, обустраивается, маскируется. И тщательно обрызгивает водой весь сектор обстрела. Образуется наст. И при выстреле ничего не поднимается. Маскировка.
Немецкий снайпер стрелял чаще всего один раз в день. И почти всегда без промаха. Если же он стрелял чаще, значит, рядом с ним были траншеи, или запасная позиция. Дав два-три выстрела, он уползал туда, в безопасное место.
Алябьев сидел в батальоне уже пять дней. Осмотрел места, где пуля снайпера настигала жертвы. Вычерчивал примерные траектории, прикидывал, где бы мог укрыться немец. Два дня провёл на нейтральной полосе.
Сейчас он уже мог сказать, приблизительно, конечно, где завтра окажется противник.
В помощники Алябьев взял двух солдат и сержанта Донника. С рассветом он занял позицию, которую тщательно подбирал с самого начала. Алябьев не видел ни Донника, ни солдат, но знал, что они делают всё, как надо.
Внутренние часы у него, как у всякого терпеливого человека, занимающегося неспешной, но очень тщательной работой, шли точнее швейцарского хронометра.
Солнце взошло за спиной, розовые тени протянулись на снегу. Донник начал действовать. Ничего. Прошло ещё три с лишним часа. И опять ничего.
– Не получилось? – спросил вечером комбат у Алябьева. – Как же так?
– Ну мало ли что? – пожал плечами Алябьев. – Всякое бывает. Он играет по своим правилам. Мы по своим. Но немец заигрался. Берегов не видит. Впрочем, если его и завтра не будет, может, он и почуял что-то.
Снова, ещё затемно, Алябьев вышел на позицию. Укутанная белым тряпьём винтовка аккуратно лежала в руках. Ствол покоился на самодельной рогатке. Её по просьбе Алябьева изготовили в дивизионных мастерских. Патрон в стволе, сектор обстрела на три метра вперёд тщательно обрызган из пульверизатора водой. Надо ждать.
Алябьев рассматривал донскую степь через оптический прицел. Он предполагал, где появится снайпер противника. Не волновался, не переживал, что ошибся. Чуял.
Вот время для Донника. Над краем оврага, проходившего рядом с передовым краем, и по которому таскали термосы с едой, поднялась сапёрная лопатка. Она была обмотана новой портянкой, химическим карандашом нарисованы глаза, рот, нос. Сверху солдатская шапка.
Через несколько секунд Алябьев не услышал, он ощутил, почуял затылком, как звякнула пробитая лопатка. И тут же увидел лёгкое шевеление, чуть-чуть левее ствола его винтовки.
– Триста шестьдесят, нет, триста семьдесят метров, – в голове шёл автоматический расчёт.
