>
Нет в природе ничего более красивого и непостоянного, чем море и небо, особенно, когда они расцвечены солнцем в непрерывно меняющиеся цвета на рассвете или на закате. Море чем-то сродни непостоянству и изменчивости человеческой жизни, и так же непредсказуемо. Вот оно, словно бы, спит и почти не шевелится, лишь, блики солнечного света рисуют на воде огненные росчерки, а набежала тучка, подул ветерок – глядишь, все полностью изменилось, и нет уже никакого намека на покой, и море отражает угрозы бесконечно далекого неба, сливается с ним у горизонта, перемешивая цвета и формы. Небо в горах смотрится совсем по-другому, могучие утесы, будто бы, противопоставляют свою незыблемость вечной переменчивости воздушного океана. Они, всего лишь, отражают самые яркие отблески, всегда на одном и том же месте: на ледниках или заснеженных вершинах. Горы олицетворяют собой постоянство, а если уж меняются, то это – могучий и грозный процесс.
Более постоянно, лишь, чувство печали, которое неизменно появляется у меня на закате, когда я смотрю на меняющееся небо, и не важно, где оно отражается: в море или на снежных вершинах гор. Игра цветов воздушном эфире, подобно звукам классической музыки, высвобождает то, что в другое время спрятано глубоко на дне души. Несбывшиеся ожидания и обманутые надежды, призраки былых ошибок и тени ушедших друзей. Давным-давно, одна старая и мудрая женщина сказала, что я должна найти способ выпускать свою печаль наружу, иначе она съест мою душу изнутри. Когда душевный груз становится невыносим, кто-то садится за рояль, кто-то становится к мольберту, выплескивая на него своих внутренних демонов, ну, а я смотрю на закатное небо. И горы, призывая себе на помощь их непоколебимость и стойкость. Однажды на закате я сказала, что способна справиться со всем, что будет необходимо для счастья моей семьи и друзей, но я и не предполагала, что это будет так тяжело. А ждать придется так долго.
– Мама, мама! Она сказала, что они с отцом прилетят в долину завтра! – радостный звонкий голосок, раздавшийся за моей спиной, оторвал мой взгляд от горных вершин, на которые я смотрела, сидя на подоконнике в своей спальне.
– Кто прилетит, Кауа? – спросила я, поворачиваясь к двери.
Но он резко затормозил, не добегая до окна, и сам спросил, заглядывая мне в глаза:
– Ты плакала?
– Нет, милый, вспоминала, – ответила я, спешно запихивая свои чувства в самый дальний угол души.
Плакать я перестала очень давно, более десяти лет назад. В тот день, когда проводила друзей в опасный путь, я плакала последний раз. А прятать свою печаль в самый дальний уголок души я научилась, когда на свет появилось мое зеленоглазое чудо. Кроха начинала пищать и хныкать, если у меня становилось муторно на душе, зато, как он улыбался, когда я радовалась! Как сияли его переливчатые глаза! Они у него были, просто, огромные для такого маленького смуглого личика, темно-медовые по окружности зрачка, золотыми стрелами пронизывали они травяную зелень остальной радужки. Глаза, каким-то образом, меняли интенсивность цвета в зависимости от его настроения, а его настроение, напрямую, зависело от настроения того, кто находился рядом с ним. И неважно, насколько спокойным было, при этом, мое лицо. Пришлось позаимствовать у Лиса его книги по восточной философии и тренировать умение быстро гасить сильные душевные порывы. Но все это того стоило, потому, что радость он не только разделял со мной, но и, каким-то образом, усиливал. А когда он стал постарше, то начал так же поступать и с другими людьми. Они же относились к нему по-разному, потому, что никому не удавалось обмануть его словами или выражением лица.
– Ты вспоминала что-то очень печальное, потому, что я знаю, ты плакала, там, внутри, – обвиняющее заметил он. – Я знаю это ощущение по другим людям, только у них, в этот момент, слезы катятся по щекам, а у тебя остаются где-то внутри тебя.
– Прости, я не хотела тебя обманывать, просто, я давно перестала плакать по-настоящему, еще до твоего рождения, а печальные воспоминания есть у всех, – я соскочила с подоконника и прижала к себе его черноволосую головенку. – А если ты, все же, скажешь, кто завтра прилетает, то я порадуюсь вместе с тобой, и печаль уйдет.
Мой сын нахмурился, как он делал это всегда, когда я отказывалась делиться с ним своими проблемами, но затем улыбка, снова, осветила его лицо:
– Медвежонок! – радостно доложил он.
А я, могла бы, и догадаться, ведь, из всех своих братьев и сестер, он выделял именно ее, Урсулу. Домашние же часто дразнили ее Медвежонком, из-за некоторого соответствия ее имени на латыни и легкой детской косолапости. От своей косолапости, благодаря урокам мастера Лиса, Урсула давно избавилась, а прозвище осталось. И вызывало изрядное недоумение у тех людей, кто не знал, с детства, эту миниатюрную, грациозную, зеленоглазую фею с длинными огненными кудрями. Зелень в ее глазах была несколько другой, чем у меня и Кауа, она была разбавлена изрядной долей серого и голубого, отчего, скорее,
