езво разбираться в феномене СССР, а Ника Турбина, кумир позднесоветской интеллигенции, имеет к нему прямое отношение. Заслуга Ратнера не только в том, что он проделал огромную исследовательскую работу, проинтервьюировал добрую сотню людей, знавших его героиню, любивших ее, пытавшихся ее спасти, – но в том, что он сумел рассмотреть историю последнего советского вундеркинда в контексте эпохи, которая эту девочку сначала вознесла, а потом убила.
Чтобы сразу снять серьезный вопрос: из этой книги явствует, что – выразимся осторожно – не все свои детские стихи Ника Турбина написала сама. Возможно, что помогали бабушка и мама, и Ратнер от этого факта не прячется. Добавлю, что справедливы мнения, высказанные уже после ее смерти, – о том, что стихи ее в большинстве своем были не слишком хороши, и напечатай такое взрослый человек – его бы скорее всего записали в графоманы, в лучшем случае в маргиналы вроде Ксении Некрасовой. Но это совершенно не принципиально, потому что встречал я серьезных художников, которые и о творчестве Нади Рушевой высказывались скептично: «Интересен ее возраст, а графика – так себе маэстризм», сказал мне крупный художник, у которого точно не было оснований для профессиональной ревности. И неважно, хороши ли были стихи Ники Турбиной: важно, что и в поведении, и в разговорах с бесконечными интервьюерами она была старше своего возраста, и слава чаще приносила ей депрессии, чем радость. Сложный, рано выросший – и притом бесконечно инфантильный – ребенок из сложного времени, порождение уникальной страны, феноменально умной, зрелой, культурной – и бесконечно нелепой, неумелой, инфантильной во всем, что касалось жизненной практики.
Ника Турбина погибла потому, что перестала быть кому-либо нужна, а вовсе не потому, что перестала писать стихи. Она могла бы делать это дальше – и лучше, – но столкнулась с двумя кризисами сразу, и погубило ее именно то, что они совпали. Первым кризисом был переходный возраст, вторым – переходный период. Надо было развиваться, пробовать новые техники, общаться с литературной средой – но эта среда перестала существовать. Выросшая Турбина интересовала всех только как пример бесповоротного и отчаянного падения – и так же, как раньше в ответ на общественный запрос она сочиняла стихи, теперь в ответ на этот запрос она демонстративно и откровенно гибла. Ей надо было вызывать у окружающих ощущение чуда, существовать без этого она уже не могла – и поскольку поэзия таким чудом быть перестала, о чем многие успели тогда написать, осталось чудо безоглядной и жестокой саморастраты. Это было зрелище непривлекательное, но зато Турбина с прежней наглядностью демонстрировала все стадии распада того самого социума, который недавно носил ее на руках.
Точно так же и книга эта рассказывает о крахе системы, которая порождала вундеркиндов. Она вообще-то много чего порождала, и об этом вспоминают куда охотнее, – дефициты, внешние агрессии, внутренние репрессии, большую ложь и государственное насилие на каждом шагу; но вундеркиндов она порождала тоже. Она носила их на руках, потому что они демонстрировали главную особенность этой системы, выполнение центральной ее задачи – формирование нового человека. И этот новый человек в самом деле формировался – нигде в мире не было такого количества юных гениев на тысячу граждан: в лучшем случае это были замечательные юные актеры вроде Джекки Кугана. А в СССР это были художники, музыканты, мыслители, спортсмены – их растили в условиях фантастических нагрузок, которых они иногда не выдерживали, но при этом осеняли страстной государственной заботой. Свой вклад в этот культ малолетних гениев внес Горький, создатель всей советской идеологии с ее базовым тезисом насчет кардинальной переделки человеческой природы; его статья «Мальчик» – о девятилетнем Леониде Зорине, чья первая книжка стихов тогда только что вышла, – заложила основы этой государственной религии. Зорин оказался чуть не единственным вундеркиндом, чья судьба сложилась классически удачно: сейчас ему 93, он только что опубликовал новую пьесу и работает над повестью. Остальные – Коля Дмитриев, Надя Рушева, Дато Крацашвили, – умерли, не успев закончить среднюю школу. Больше повезло спортсменам – им, что называется, было куда развиваться, существовали некие гарантии будущего; но сколько тут было покалеченных душ и тел! Ника Турбина была последним таким советским чудом, ею восторгались Евтушенко и Юлиан Семенов – шестидесятники, культивировавшие ту же мечту о новом человеке; но у девяностых была другая мечта, и Ника Турбина в нее совершенно не вписывалась – вне зависимости от того, хороши или плохи были ее стихи, сама она писала их или нет.
Вне зависимости от всего этого, дни Турбиной – так же, как «Дни Турбиных», – обозначили конец эпохи. А сама Ника Турбина прожила подлинную жизнь поэта – потому что задача поэта в том и состоит, чтобы на собственном примере показывать другим, что происходит.
И потому ей суждено литературное бессмертие, и у первой настоящей книги о ней будет долгая счастливая судьба. Несмотря на то, что при этой первой публикации ее пришлось в полтора раза сократить, и ждала она своего часа почти десять лет, странствуя по издательствам и получая бесконечные отказы. «Сейчас это никому не нужно», – говорили Ратнеру.
От читателя,
