них и Илья Муромец – страж русской государственности и задумчивый Певец Русских Просторов и Носитель Нравственности, увенчанный двумя сказочными позлащёнными берёзками в головах и Детский Шкафообразный Поэт обращавший на себя внимание парой просмолённых безжалостным временем рук, печальными лодочками покоившихся у него на коленях и трогательный в насквозь просвечивающем сквозь неприглядную фактуру прямодушии главный герой нашего рассказа – Певец Пролетариата с устремлённым в прекрасное советское прошлое романтическим взором водянисто-голубых глаз и точёной шарообразной, местами ещё кое-где сохранившей остатки былой привлекательности фигурой.
Автором вышеперечисленных замечательных портретов был довольно-таки состоявшийся, широко известный в узких кругах доморощенной интеллигенции Местный Живописец, и, по совместительству, Начинающий Поэт, автор двух тонюсеньких и по фактуре и по содержанию поэтических сборничков, весьма рьяно желающий вступить на вполне законных основаниях в ряды наших славных поэтическо-прозаических академиков.
И так как на самых примитивных простачков академики наши были ничуть не похожи, то и преподнесённые Живописцем нашим в дар замечательные вышеперечисленные портреты не вызвали в сомкнутых рядах их блестящей писательской когорты как ни особенного восторга, так ни особенного порицания ни за сам факт преподношения вышеуказанного дара, ни за некоторые присущие всем истинным художникам отступления в сторону украшательства от имеющейся в наличии скромной писательской фактуры.
Так Очень Нравственный Прозаик ничуть не обиделся на картинно склонившиеся к его просветленному, чуть ли не иконописному челу позолоченные берёзки, а Пролетарский Поэт – на шарообразную фигуру. Впрочем все прочие академики благоразумно последовали их благородному примеру.
Ну чуточку приукрасил наш Живописец доставшийся им от матушки-природы антураж, прибавил, как принято говорить в окололитературной среде, эпитетов, а в данном случае не поскупился на дорогостоящие краски, и молодец! Значит и видит он их своим богоданным внутренним художническим взором вот такими – сверкающими да многоталантливыми и правильное видение это в дальнейшей его судьбе и в предстоящем его принятии в бессмертную когорту академиков ему непременно зачтётся. А надо сказать, что все они, как один, заранее, за целый месяц до волнующей процедуры голосования были ознакомлены самим Живописцем в обязательном порядке и чуть ли не под роспись в специально заведённой канцелярской книге с двумя его тонюсенькими и вызывавшими лишь задумчивое покачивание академическими сединами поэтическими сборничками.
Живописец наш, в свою очередь, был также человеком неглупым и вскоре стал подмечать в ускользающих взглядах наших академиков на тонюсенькие его сборнички как весьма скептическое отношение к собственному выстраданному всею нелёгкою судьбою своею поэтическому творчеству, так и воодушевление, появлявшееся всякий раз при разглядывании собственных портретов. Вспомнил народную мудрость про кашу, которую маслом не испортишь, и тут же, вдогонку, с пылу с жару, размножил писательскую картинную галерею сразу до десяти, а затем и до двенадцати портретов, раздав, так сказать, всем сёстрам по серьгам, а всем обойдённым долгожданным вниманием и не появляющимся более в дальнейщем нашем повествовании, но участвующим в предстоящем голосовании на выборах его в академики писателям по собственному высокохудожественному портрету.
Но на этом история наша не заканчивается. Однажды (как Живописец сам потом признавался будучи изрядно под шафе на торжественном вечере, состоявшемся сразу после торжественного принятия его в ряды академиков) прохаживаясь по писательскому залу средь анфилады собственных свежесотворённых шедевров, понял он, а вернее почувствовал всею своей глубокоталантливой натурой, что чего-то в грандиозном его плане явно не хватает. Какой-то небольшой детали. Какой-то существенной мелочи. Какого-то завершающего штриха, объединившего по-джокондовски загадочно улыбающихся с высоченных советских стен маститых и не очень классиков в единое блистательное целое.
И тут его осенило. За два дня в неодолимом порыве творческого вдохновения сотворил он два завершающих портрета – Александра Сергеевича и Федора Михайловича и, как положено в подобных случаях, со священным трепетом, при стечении наиболее маститых мэтров от литературы водружены они были на лучшем месте писательского зала – в красном его углу.
И с этих самых пор эти самые благополучно скончавшиеся и пока что ещё ныне счастливо здравствующие русские писатели объединённые премудрым Живописцем в единое целое, слившиеся в едином творческом порыве, пребывали средь стен писательской залы в полной готовности к покорению новых, ещё более высоких поэтическо-прозаических вершин.
Только вот однажды некая духовно-историческая субстанция с давних пор уже незримо и благополучно пребывавшая в стенах Колонного писательского зала очевидно решившая пробудиться из чересчур длительного сна и для начала сыграть свою добродушную шутку над чересчур уверенными в собственной непогрешимости русскими классиками, заманила
