treiben.
Rainer Maria Rilke
И кто сейчас один, так будет долго длиться,
он будет бодрствовать, читать, писать посланья,
и будет по аллеям там и сям
бродить, когда листва приходит вся в движенье.
Райнер Мария Рильке
© Лорена Доттай, 2018
ISBN 978-5-4493-4347-5
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Tempus epistolae scribendi
Его звали Алекс. Я думаю, он чему-то научился у меня, возможно, в физическом смысле. Но что же я у него переняла… Нет, это было не физическое, это было нечто, что сносит человека с места, а потом… Когда буря прошла, человек возвращается на место, а места этого нет, и ему нужно заново учиться жить…
Его звали Алекс и он был высокий и стройный. «Он был высокий и стройный, как это юное дерево», – это цитата. Цитирую себя. Мы учились друг у друга, очень жадно учились, как будто умирали от жажды. Трудно нам было насытиться друг другом и пьянели быстро.
Но почему, собственно, я говорю «был», почему говорю «звали»? Он продолжает для меня быть, он продолжает жить, я даже представляю, что он ничуть не изменился внешне. Как будто не прошло восьми лет. Возможно, и не прошло. Для меня.
Героиню в фильме спросили, в чем секрет ее молодости: она не старилась в течение двадцати пяти лет. – А как же она могла состариться, если она ждала его? Временами и я думаю о своем теле, оно тоже не хочет стариться, наверное, тоже ждет. Ждет чего?
Его зовут Алекс.
Задаю себе время от времени вопрос: кто из нас тогда умер и теперь бесцельно и бесплотно бродит по земле, а кто продолжает жить дальше? Кто тогда умер, когда неизбежность стала ясной и тотальной?
Христиания
Той ранней осенью я приехала в Христианию и бродила по городу временами голодная, временами замерзшая, но все же счастливая, наслаждаясь свободой и в надежде, что смогу исцелиться от своей неизлечимой болезни.
Некому было убирать пожелтевшие листья с дорог, они хрустели под ногами, пока не пошли дожди, пока я бродила по улицам, а все улицы старого города приводили к реке. Листья издавали еще мягкий и приятный запах тления, умирание происходило торжественно и празднично, и я радовалась всей душой каждому дню, не оборачиваясь назад и не давая воспоминаниям подавить себя.
Я не сопротивлялась лишь моим прогулкам: какую бы улицу я ни выбирала, я все равно приходила к реке, как будто ходила не по городу, а по лабиринту. А потом я сидела на камне у реки и думала о том, что жители города такие же странные, как этот лабиринт. Мне казалось, что я поняла теперь и смысл приезда в этот мне полузнакомый город и мое предназначение. Я собиралась отдать последние годы жизни бесцельному с точки зрения остальных людей существованию, которое выражалось в одиночестве, в долгих прогулках и сидению на камнях.
Когда я видела, как воды проносят себя мимо берега на протяжении многих часов, я понимала, что это на самом деле не волны и не воды, а какая-то неведомая неистощимая энергия природы, которой не хватало мне. Светильник моей жизни угасал, и я пыталась взять немного жизни у деревьев и воды.
В ту осень мне было легко смириться с чем угодно, особенно со смертью, но какое-то глубокое знание жило во мне, что время еще не пришло. А смерти было достаточно вокруг: местные жители так привыкли к каменным гробам на улицах, что перестали их замечать, они выросли с ними, с этими полуразвалившимися, старыми, в полметра кирпичной кладки, зданиями. Старая поликлиника была одним из таких гробов. Денег не находилось ни отремонтировать ее, ни снести, а пока при ветренной погоде хлопали рамы на втором этаже, крыша обваливалась кусками, и половые доски дряхлели и проваливались тут и там. И дети, игравшие на развалинах, проваливались иногда в подвал. Стекло сыпалось на прохожих, когда им случалось проходить мимо старой поликлиники при ветренной погоде. Но я смотрела на все чужим глазом.
Иногда мне было омерзительно холодно, – голод я переносила легче. Действия в жизни не было – на него нужны были воля и силы – а мои силы уходили на обогрев тела. Иногда я делала вид, что куда-то спешу (спешить на самом деле было некуда, и город был слишком мал, чтоб по нему «спешить»), но я шла и мне становилось теплее, но это было вынужденное действие, потому что в комнате с каждым днем становилось все холоднее. Я должна была и что-то предпринять, чтоб улучшить свое положение: найти какое-то место или подработку, но я убеждала себя каждый раз, что есть еще время. На самом деле времени уже не было, а была только малоспасительная ложь. И чем понятнее мне было мое положение, тем более я была с ним согласна. Я делала пока то, на что была способна: уносила свои любимые книги в букинистический
