Фонарь освещает зеленое тело
вокзала, похожего на осьминога.
По щупальцам-улицам пьяно, несмело
несут пассажиров их ватные ноги.
Куда вы? Да ладно! Куда-то прибудем.
А нет, опоздаем, так встретим кого там.
А! Сходим к вокзалу, от нас не убудет
сходить к пучеглазым старинным воротам.
Я тоже поднялся с постели угасшей.
Иду на перрон за любимой, пропавшей.
«Три дня не касаясь рукою…»
Три дня не касаясь рукою
живу, за трудом хороня
желание видеть и трогать
прозрачную кожу огня.
Я ныне – нахмуренный плотник,
задумчивый автор церквей.
И бледный, как брус этот долгий,
и сильный, как тот муравей.
«Люблю большие города за их глухие переулки…»
Люблю большие города за их глухие переулки,
за безымянные года, за торопливые минутки.
За то, что светят фонари, участвуя в жестяной пляске,
и что поют: «… гори, гори…» в домах, одетых в полумаски.
За лестниц недовитый жгут, за мрачные подъезды-пасти,
за то, что неба черный трут все тлеет, тлеет – и не гаснет.
За то, что дьявольский глоток все красит кисточкой пастельной,
за то, что поцелуй обжег, но и забылся
за неделю.
«Наш домик с нависшею шапкою снега…»
Наш домик с нависшею шапкою снега
похож на оплывшую свечку, огарок.
Он пахнет шипящим в котле чебуреком
и кучей еловых нарубленных лапок.
Наш домик не связан ни с кем под луною,
лишь только на самом конце всей дороги
в такой же избушке с такой пианолой
живут, как и мы, беспечальные боги.
«Я встретил вчера своего чудака …»
Я встретил вчера своего чудака —
стоял у подъезда, и только
выстукивал кончик его сапога
веселую
польку.
Деревья пролили на призрак травы
последние талые капли.
И тропки уже не похожи на швы
забитые
паклей.
И небо уже улыбалось Земле,
и голуби гордо надулись,
На пепельных стенах, как искры в золе
веснушки
проснулись.
И кто-то немытые космы от карт
вдруг поднял и стул отодвинул:
«Глядите же, братцы! Да это ведь март
нам камешек
кинул.
И прыгнул к окошку, как школьник от парт,
ныряльщик за жемчугом в бездну.
А за окошком действительно март,
кап-кап,
топ-топ-топ
у подъезда.
«Льдины по-овечьи в кучи сбились у быков моста…»
Льдины по-овечьи в кучи сбились у быков моста.
Прочитал письмо, и пульс мой достигает где-то ста.
Торопливее походка через лужи, через грязь.
Смотрит глупеньким цыпленком покосившийся лабаз.
В бронированном окошке что-то грозное рычит.
В тесной камере толпища грузно ножками сучит.
У крылечка две старушки, три тюльпана – пять рублей.
Небо синее, пустое и покойнее аллей.
Все мосты свои мундиры побросали в воду, вниз.
Все ограды посветлели, ходит голубь – важен, сиз.
Мостовые отболели, победили зимний тиф.
Ждут теперь, когда начнется человеческий прилив.
Кто-то с неба как окурок прямо в ноги упадет.
Гляньте! Ангел! Что за диво?! Что ж он, бедный, не встает?
Ладно-ладно, я добрался. Вот и лестница, звонок.
Тихо. Смотрит милая, наверно, в недоверчивый глазок.
«Пасхальный завтрак – яйца и кулич…»
Пасхальный завтрак – яйца и кулич.
Спокойный сон с полуночи субботы.
И воскрешение – центральнейший кирпич
работы, отдыха. И вновь работы.
Мелькает день, как глаз огромной птицы.
Слеза
