коридоре было тихо, прохладно и пахло свежей краской. Тёплый сквозняк катал по полу шевелящиеся комья тополиного пуха. Кусты за окном покачивались, пропуская полуденный свет – на потёртом линолеуме он превращался в ленивых солнечных зайчиков.
Родя посмотрел на зайчиков, посмотрел на лимонную стену, поковырял болячку на коленке, вздохнул и слез со стула. Ему было скучно. Хотелось во двор, в сквер или хотя бы в свою комнату – в любое место, где можно хоть как-то себя занять.
Стараясь не слишком топать ногами, он дошёл до окна, попытался заглянуть в него, но не достал до подоконника. Тогда он постарался залезть по батарее, но сорвался и оцарапал ногу – он был довольно круглый и неуклюжий мальчик. Стало совсем грустно. На секунду голову озарила счастливая мысль – а ну как потихоньку выйти и походить в незнакомом дворе? Раз уж мама не взяла карандашей… Нет. Мама расстроится.
Родя снова вздохнул и побрёл по пустому коридору в ту сторону, откуда раздавались приглушённые голоса. Хоть какое-то развлечение.
– …ничего страшного, ему всего пять лет, в это время многое дети совсем не…
Шорох. Упала сумочка. И мама – надрывно, громким шёпотом.
– Но он-то рисует! И ещё как! Вот… и вот… видите?
– Да…
– Вот! Я же…
– Действительно, интересные рисунки… Ходит в студию?
– Нет! Он сам, понимаете?
– Вот этот зверь…
– Тигр.
– Да. А это – динозавр. С ума сойти, будто смотрят с бумаги… Почему вы мне раньше не показали?
Мама завозилась. Родя знал – она не очень-то любит показывать эти его рисунки. Всякие домики, экскаваторы и деревья – да, сколько угодно. Но животные… Родя их и сам не любил показывать. Он риcовал их, потом убирал в коробку, а коробку засовывал под диван.
И только иногда, очень редко, в особо тёплые вечера, когда на кухне пахло пирогом, а мама смеялась, а папа что-то рассказывал…
– Слушай, Родьк, может, покажешь, а?
– Уу.
– Да ладно тебе… давай.
И они смотрели, медленно перебирая. И всё затихало. И мама поджимала ноги и делалась похожей на девочку. А у папы смешно приоткрывался рот.
Фиолетовый кот подмигивал хитрым жёлтым глазом, гуашевые волки угрюмо бежали по голубому снегу, а толстые цветные птицы покачивались на алых ветвях и мудро кивали маленькими головками…
И тогда им было… близко и уютно.
А теперь мама принесла коробку сюда.
Он рисовал, сколько себя помнил. Вернее, помнил себя – с тех пор, как начал рисовать. Он был странный мальчик – толстый, малоподвижный и нелюдимый. Он не умел дружить, мало говорил и никогда не шумел. Везде, где бы он ни появлялся, он садился в уголок и распаковывал пенальчик с фломастерами и карандашами. Дети не стремились с ним играть, но и не обижали.
Он очень долго не разговаривал. Мама заглядывала ему в лицо, потом наклонялась, раскрывала книжку и, водя пальцем по странице, снова с надеждой заглядывала в него, как в иллюминатор.
– Вот посмотри – ко-ров-ка. Как коровка говорит?
Родя молчал.
– Муу. Ведь правда – Му?
Родя обречённо кивал.
– А это кто у нас? Кооотик! А как говорит котик?
Роде было стыдно за маму. Он вздыхал, отворачивался и вытаскивал карандаши.
А однажды, после очередного коридора, после очередного ожидания, от какого-то очередного пахнущего аптекой человека прозвучало слово, которое будто больно ударило маму. Аутист. Родя запомнил.
В тот день мама молчала всю дорогу домой, а он смотрел сквозь стёкла автобуса на дождевые подтёки и думал, что дома нарисует павлина.
– Но это… я не знаю, право… для пяти лет…
– Теперь вы понимаете, про что я говорю?
– Я… да… действительно. Но, может быть, он просто не хочет?
– Он не может.
– Он сам так сказал?
– Да. Он боится.
Молчание. Шорох сумочки. Родя сполз на пол и снова принялся ковырять болячку. Он забеспокоился. Всё это слишком походило на то, как мама пыталась учить его говорить. И ему не нравилось, что чужой человек смотрит его зверей.
Первым он нарисовал Солнце. Он наслаждался им. Он прикусил язык, затаил дыхание и старательно вывел круг. Жёлтая краска пахла. Это были медовые краски, безопасные для детей. Он вёл по бумаге мокрым липким пальцем и жил в это время только цветом
