я него важно, и одно только дело оно делает – оно уясняет себе те нравственные законы, которыми оно живет. Нравственные законы уже есть, человечество только уясняет их себе, и уяснение это кажется неважным и незаметным для того, кому не нужен нравственный закон, кто не хочет жить им. Но это уяснение нравственного закона есть не только главное, но единственное дело всего человечества.
Лев Толстой.
Так что же нам делать?
Глава первая. Долгое прозрение
1. Путы времени
В дни похорон Сталина я, старший лейтенант, служивший в гвардейской столичной дивизии, находился в воинском оцеплении у здания Дома союзов и смог беспрепятственно пройти внутрь, в знаменитый Колонный зал, где был установлен гроб с телом Вождя. С тех пор – уже более полувека – у меня сохраняются одиннадцать блокнотных листков, заполненных мелким почерком, на которые, отстранившись от удивления, я смотрю как на документ времени, эпохи, и в этом качестве привожу их здесь, в своих нынешних записках.
10 марта 1953 г., Москва
Только сейчас, вечером 10 марта, пришел домой впервые за эти пять дней.
Как скорбно медленно они тянулись – эти траурные дни – и как беспощадно и неумолимо быстро они пронеслись…
И вот мы уже проводили в последний путь Иосифа Виссариоовича Сталина, и откровенная действительность заставляет привыкать каждого к совершенно невозможной для нас мысли, что Сталина нет с нами.
Я родился, когда вся забота о народе, и в том числе обо мне, легла на плечи товарища Сталина. И все 27 лет своей жизни я связывал имя Сталина со всеми делами, которые происходили в стране. Сталинские пятилетки, Сталинская Конституция, Великая Отечественная война – речь Сталина 3 июля, битва под Москвой, Сталинград, Курск, Десять Сталинских ударов, разгром Японии, – послевоенный план восстановления и развития страны, стройки коммунизма, борьба с засухой, полезащитные лесонасаждения, борьба за мир во всем мире…
Везде, всюду – рука, ум, воля, любовь Сталина.
В жизни своей я испытал два великих потрясения – Великая Отечественная война и смерть товарища Сталина. Первое потрясение я перенес с полной внутренней уверенностью в нашей победе. Я с самого начала войны, через самые тяжелые дни 1941—1942 годов пронес, может быть, еще наивную, но безусловную веру в победу, ибо знал, что руководит всем и отвечает за все – Сталин. Перенести смерть товарища Сталина помогает мне сейчас сознание того, что есть партия, партия Ленина – Сталина.
Сталин умер, но дело его живет. Дело Сталина непобедимо, ибо оно – правое дело. И вооруженные теорией, практикой, которые дал нам Сталин, его личным примером, мы пойдем по пути, указанному вождем, и дойдем до победы – до коммунизма. Но в эти дни вместе с уверенностью в нашей победе все мы ощущаем себя осиротевшими, потерявшими любимого и дорогого отца.
Сталин и смерть – это несовместимые понятия.
Утром 6 марта в 7 часов я услышал по радио сообщение о смерти тов. Сталина. Я знал, что его положение безнадежно. За эти дни – 3, 4, 5 марта – я научился ненавидеть такие слова, как «кислородная недостаточность»,
«аритмия», «сопорозное (глубокое бессознательное) состояние». Но мы все ждали чуда. И никто не мог допустить мысли, что Сталин умрет. Я услышал по радио скорбный голос диктора, и до меня не сразу дошло, что говорится о смерти Сталина. Я услышал рыдания мамы на диване – и тоже до меня со всей силой еще не дошло, что Сталин умер: я не мог просто ни морально, ни умственно до конца воспринять эту весть. 27 лет я, живой и здоровый, жил вместе со Сталиным, читал Сталина, слушал, что скажет Сталин, был спокоен, потому что Сталин в Кремле…
Я просто не мог переломить ни ум, ни сердце – как это так: я жив, жизнь идет, а Сталин мертв… Мысли остановились, и я понял, что в этот момент ни о чем не думаю, – самое страшное состояние – в голове пустота. Но вот пустота эта чем-то еще неясным для сознания стала наполняться.
Я вышел на улицу и увидал траурные флаги. В этот миг я представил себе портрет Сталина и ужаснулся – невозможно было в сознании соединить портрет Сталина с траурными лентами вокруг. Но первое, что я увидел, придя в полк, – портрет Сталина в траурных лентах. Портрет этот висел и вчера, и позавчера на большом щите, где вывешивались бюллетени o его здоровье. Теперь все было снято. Один портрет в траурном обрамлении.
А в голове у меня, где-то в глубине, сначала тихо, потом шире и сильнее что-то звучало, звучало, и звуки становились отчетливее, скорбные звуки похоронного марша… Весь день потом – что бы ни делал – я чувствовал и слышал звуки скорби и печали – похоронный марш Шопена.
У
