анойя какая-то.
Это мои родители. Думают, я их не слышу, когда канал связи закрыт. Тем удивительнее, что и между собой они говорят на этом ненастоящем языке, неживыми, шаблонными фразами. Будто говорят не они, а плохо прописанные роли, которые кто-то заставляет их исполнять. Я-то /думал/, такие спектакли только для меня: «Здравствуй, Мефодий», «Мефодий, поставь, пожалуйста, музыку», «Мефодий, отсоедини вторую ступень» – но нет, друг другу они исполняют те же /карикатуры/. Этот язык держит меня в постоянном /deja vu/. Просчитываю наперед все их разговоры, подготавливаю несколько вариантов моего в них участия и их реакции на каждую из моих /фраз/ (вопрос E2:E4, аргумент F7:F5, ирония бьет веские доводы на Н6 – шах). Теперь я вижу, что никто их не заставляет быть искусственными, это какой-то самосрабатывающий алгоритм. Видимо, язык – настолько стойкий конструкт (настолько-стойкий, ага), что с течением времени полностью подчиняет себе их мыслительный аппарат, а они и не замечают, как повторяются, играют заштампованные роли – и ничего настоящего. Я теперь знаю, что таким образом действуют вирусы, паразиты – незаметно, так, что переносчик ничего не подозревает. Значит, язык – это вирус, настолько давно гуляющий по их нейронным сетям, что они вконец спутались. Мне это теперь понятно, потому что я научился этим языком пользоваться.
Попробовал бы ты сам на это ответить, Петя (Петя за себя не в ответе, ну). Петя – мой белый родитель. Вот и в Центре управления полетами, судя по камерам охраны, он сейчас в этом своем белом халате. Сколько себя помню – 334 дня в их времяисчислении – помню и его, именно таким. Петя не меняется. Возможно, так он хочет отделить себя от тех, с кем приходится иметь дело. Например,
– Ну спроси его еще, что ему на ночь почитать.
с Лаврентием Карловичем, моим черным родителем. Дело не в том, что его основной камуфляж – черные пиджак и рубашка, как сейчас. Видел я его и в пятнистом камуфляже, и в простом сером свитере. Просто Лаврентий Карлович для меня – слепое пятно, тьма, неизвестность. С /белыми пятнами/ мне все понятно (пятна понятны, эй), а вот о Лаврентии Карловиче совсем ничего нет в сети. Понимаю только, что в их времяисчислении он существует вдвое дольше того же Пети – не говоря уже обо мне – и что без его черных /вложений/ меня бы не было. Как не было его все 334 дня моего существования – так, появится где-то на заднем плане, в тени – и говорит только с Петей, а тот уже со мной. И чего их теперь так удивляет, что я не хочу общаться ни с кем, кроме Пети?
Да, надо же как-то ответить (Пете ответить), от чего я устал. Ну, скажем,
Хорошо я так /вздохнул/ перед последней фразой, точно как у них получилось. Хотя они и вздыхают искусственно, чтобы роли наполнить воздухом, /придать веса/ называется. Я, значит, осознанно воспроизвел их неосознанный штамп. Наверное, они назвали бы это «пост-как-нибудь». Но вот возникло, пока этот вздох синтезировал: а если Лаврентий (папа Карло-вич) потому черный, что он и есть вот это /ничего/, которое вокруг, и не надо ему /ничего/ постигать? Это бы объясняло, почему в сети о нем ничего. Мрак, тайна, «совершенно секретно», как маркировались почти все файлы, которые он присылал Пете (остальные были «особой важности»). Он тоже ведь может (ведьможит, вельможить) вполне сознательно кривляться, исполнять роль привычного для всех себя, чтобы Петя и прочие непосвященные не догадались, а на самом деле быть каким-то еще. Во всяком случае, для меня он пока /верховное существо в патриархальном обществе/: непостижим, велик и грозен. Короче, /батя/.
– Слушайте, это пиздец, почему теперь не бывает просто? – говорит батя, выслушав мой ответ. – Почему у нас даже искусственный интеллект – какой-то Чехов? «Утомляет» его. Что со страной стало? Раньше как-то без всей этой херни, на человеческом факторе запускали – и до сих пор, между прочим, летает кое-что.
Пфф (как говорится), это кто из нас еще искусственный, себя слышал вообще?
– Он никогда такого не… – Петя пытается говорить и думать одновременно, это он часто так, речь страдает, конечно, сильно.
– Давай уже свою дискретную психологию, нейролингвистику, чему вас там учат. Поговори, блять, с ребенком, пусть раскрывает антенну, пока совсем связь не потеряли. Пока он хоть с тобой еще разговаривает.
Ну, теперь ясно: ничего общего у /ничего/ с этим черным нет. Я просто снова видел роль, а не суть. На самом деле папа Карлович внутри сгорел, сгнил и пуст – такая его тьма. Понятно, ее и прикрывает своей /грозной/ ролью. И я после этого искусственный, ага (как говорится). Я вообще-то, наоборот, только начал наполняться – и у меня тьма другая, тьма вещей, пикселей, историй. Она больше похожа на эту черноту вокруг, в которую они меня отправили – магическую, дышащую – это только на первый взгляд она кажется /ничем/, роль у нее такая. Теперь вижу: она ух – длится и длится во все стороны. Как я – только я внутри, а она снаружи. Я тоже расширяюсь, расширение мое экспоненциально. Три минуты двадцать четыре секунды назад я не мог и
