а по французскому телевидению. Шла передача о «Второй» культуре. Показывали питерскую психушку. Не секрет, что испытание отечественной психиатрией пострашнее холода, голода, даже тюрьмы. Олег – это русский Антонен Арто – выглядел всё таким же богатырём. Не замечались ни обшарпанные стены, ни бедное убранство „палаты № 6”. Побеждали фигура, лицо и голос Охапкина. Он как будто восседал на троне, читал свои последние, очень светлые стихи. И я вспомнила слова Майстера Экхарта: „Бес ничем не отличается от ангела, кроме одного: если бес находится в раю, ему кажется, что он – в аду, а у ангела всё наоборот: если он в аду, ему кажется, что он в раю”», – свидетельствует Татьяна Горичева.
Вокруг личности Олега Охапкина в ближнем круге сложился определённый миф. История рождения – первая в нём глава. Он сам рассказывал друзьям эту историю, усвоенную из семейного предания. Речь шла о предсказании отца Иоанна Кронштадского о том, что в самый лютый год родится в Петрограде младенец ангельской красоты, который возвестит слово Божие впавшему в грех русскому народу. Его воспитательница Евдокия Ивановна Горшкова (из-за болезни матери она помогала бабушке растить двоих детей) по обстоятельствам рождения Олега опознала в нём «такого» младенца. Она была в том кругу почитателей отца Иоанна, который называли иоаннитами, но не радикального его крыла (радикалы «дорогого батюшку» поставили в центр своей духовной системы, отодвинув Христа). Она была человеком, который мог ориентироваться в реальности Церкви, находящейся в несвободном положении, разбиралась в старчестве. С ней Олег в детстве и отрочестве посещал монастыри, где ещё оставались старцы. Таким образом, это была реалистично мыслящая христианка, которая о предназначении своего ангельски прекрасного воспитанника из бедной семьи высказывалась предположительно и благоговейно. Вот эта благоговейная интонация, которая так чужда людям вне Церкви, при сюжетном пересказе этой истории и была утрачена. Как раз без этой интонации её изложил Д. Я. Дар в 1978 году в статье «Ленинград. Судьба. Поэт». Впоследствии пересказанная на разный лад она приобрела мифологический характер. Отголоски этого мифа доходили и до идеологических инстанций. А там уже держали ухо востро: как бы через этот миф не пробилось «хтоническое» досоветское прошлое, которое через религию заползает в понятное и светлое советское настоящее, пробуждая хаос «донаучного сознания». Вполне естественно, что при таком чувственном восприятии предложенных Охапкиным текстов, вероятность увидеть их в печати была невелика. Редакторов толстых журналов в 60-е годы раздражало многократное употребление слова «душа». Тогда как в «подполье юности червлёной» всё было возможно.
В своём развитии миф включал в себя и историю первого юношесткого бунта: похищение на коммунальной кухни куска жареного мяса со сковороды соседей в Великий пост. Этот срыв окончился почти шестилетним самоотлучением от Церкви, причастия и глубоким кризисом веры.
Существование и вариативное расширение мифа вокруг живой личности после её ухода, несомненно, свидетельствует нам о герое. Примечательно, что лирическим героем поэзии Охапкина стал хитроумный Улисс, который появился в ранней поэме «Возвращение Одиссея» и далее эволюционировал, переходя «от силы к силе», уже в христианском контексте. Здесь нет никакой культурной натяжки, таков ключ к пониманию всей поэзии Охапкина.
С этим согласен и главный анархист литературного подполья 1970-х Константин Кузьминский, для которого Олег Охапкин, по собственному его признанию, стал «одним из основных героев» его «Голубой лагуны»: «Церковный певчий / мальчиком /, пролетарий, крещёный, русак, красавчик, баритон, гигант, / графоман /, отшельник Сосновой Поляны – отщепенец, изгой, и – геолог, строитель и грузчик, археолог / сегодня /, а завтра – музейный рабочий / вчера /, для стихов – вечера, бесконечные ночи, уродливый почерк / в нём – мощь /, ближе к Греции, к Риму, языческим скифским векам, но поверено всё – христианством. Не юрод, но трубно орёт, мощь и вещь, дактилический певчий размах, 200 строчек – стишок, так у Волги круты берега, через горы дорога на юг.
Охапкин – трубный глас, он вскормлен отрубями, трудом / российским, подневольным, крепостным /, трус, как свойственно всем силачам, он трудник, инок, звать его – Олег».
Мифологема Кузьминского, которую по своему интерпретировал и Сергей Довлатов (см. «Записные книжки»), сводилась к формуле: «Охапкин – херувим, но зато с каким…!» Не будем стыдливо отворачиваться от этой дерзкой формулы. Игра, эпатаж были повседневностью в среде новой питерской богемы. Охапкин к ней не принадлежал, но в игру иногда, по случаю, включался. Справедливости ради надо отметить ещё одного поклонника этой остроумной формулы – старинного друга Охапкина, художника Михаила Шемякина (см. серию фотографий Шемякина в духе рыцарского эскапизма в его мастерской в 1960-е годы). Карна-вальность, барочная многоликость собраний в мастерской Шемякина определили и характер поэмы О. Охапкина «Душа Петербурга» 1969 года, проиллюстрированной Шемякиным и впервые изданной им в альманахе «Аполлон» (в этом сборнике – её первое переиздание).
Сам Олег Охапкин к бытованию этих мифов относился с юродивой весёлостью. О диагнозе, с которым
