что у меня нет ни носков, ни портянок, из-за чего ноги в сапогах стали сильно мерзнуть. Не успел я это сказать, как мне в голову пришла идея – сделать портянки из куска шинели, отрезав ее на нужную длину. Надзиратель быстро принес ножницы, и мы укоротили шинель почти до колен. Я не знал, как отблагодарить за помощь надзирателя, и отдал ему пару принесенных вчера немецких сигарет, чем он остался очень доволен.
Можно сказать, что с этим надзирателем я подружился. Зная, что у меня нет ни мыла, ни полотенца, он принес мне кусок белой ткани. Но мыла он достать не мог – на это требовались большие деньги. Я был так растроган вниманием надзирателя, что отдал ему последние сигареты.
Обедать мне пришлось одному. Но тот же надзиратель неожиданно принес мне в дополнение к борщу ломтик хлеба и кусочек говядины. Ночью я обнаружил, что у меня опухли и заболели несколько пальцев, поэтому пришлось снова отказаться от работы в городе.
1 октября 1942 года я все же рискнул отправиться на работу, тем более что погода стояла сухая. Теперь на мне была короткая шинель, зато ноги были обуты в сапоги с длинными и толстыми портянками. На этот раз рабочую команду, в которую я попал, немецкие конвоиры погнали несколькими группами на большое поле, огороженное со всех сторон проволочной сеткой. Нам предстояло убирать свеклу и морковь.
У ограды поля шла проселочная дорога, по которой добирались до города на рынки сельские жители. С разрешения часовых пленные, как всегда, выставили котелки и другую «тару» для подаяний. Группы, работавшие с морковью, захватили с собой и этот «деликатес», но всего по одной штуке – взять больше часовые не разрешили. Конечно, все ели морковь и во время работы. Продукты, «раздобытые» на поле, обеспечили мне еще трое суток относительно сытой жизни. На два дня хватило и махорки. В дальнейшем я не смог больше поработать в городе.
Новое в тюремной жизни случилось 3 октября. В этот день почти никого не отправили работать в город, а надзиратели объявили, что сегодня состоится регистрация всех рядовых, включая ефрейторов, сержантов и старшин, содержащихся в тюрьме. Регистрация началась сразу после завтрака и затянулась до самого ужина. Каждого подводили к столу, за которыми сидели писаря. Регистрировали только ходячих пленных, присваивая им порядковый номер, который состоял из длинного ряда цифр. Спрашивали фамилию и имя (отчество не учитывали), место и год рождения, место проживания, военное звание и род войск. Я на всякий случай сказал, что мне 18 лет, но не скрыл, что был рядовым и артиллеристом, а до войны являлся студентом.
Обитателям нашей камеры удалось пройти регистрацию лишь к ужину, из-за чего он совместился у нас с обедом. Перед уходом к ночному сну мы все вместе прогулялись по тюремному двору, обсуждая возможные причины и последствия проведенной в этот день «капитальной» регистрации и отнесения при ней каждого пленного к определенной группе. Коллеги вспомнили, что их уже регистрировали один раз, но очень бегло, в следующий же день после прибытия
