1996 года, я преподавал на факультете социологии Московской высшей школы социальных и экономических наук. Ее создал профессор Теодор Шанин, задумавший организовать в Москве российско-британский университет с годичным, рассчитанным на подготовку магистров, циклом обучения. Этот университет существует по сей день и сейчас широко известен как «Шанинка». Так мы еще не называли его в те годы. Многое было впереди. Надежного образования у большинства социологов тогда не было, и получить его было негде. Наши студенты в большинстве своем не совершенствовались в профессии, как это обычно бывает с теми, кто поступает в магистратуру после бакалавриата, а просто с нуля получали необходимые знания. Тех, кто имел так или иначе сложившиеся представления о предмете, мы собирались доучивать и переучивать. Иногда это удавалось. У нас были большие амбиции, за которыми стояли не только ресурсы, но и годы самостоятельной работы, размышлений о характере и задачах науки. Мы – это преподаватели факультета социологии: его первый декан Г. С. Батыгин, а также А. О. Крыштановский, В. В. Радаев и я. Мы далеко не во всем были согласны между собой, я готов свидетельствовать лишь о своих тогдашних взглядах на социологию; но кажется, по этому поводу не было споров. Нас вдохновлял масштаб того, что предстояло сделать.
Что я думал в те годы о социологическом образовании, уже поработав немного в московских вузах и в стенах Института социологии РАН, получив первый опыт издания социологической периодики? Я считал, что образование должно быть фундаментальным; социология – особый язык социальных описаний; история и теория в социологии не разделены пропастью, но до известной степени составляют единое целое; исторически социология вышла из философии, принципиальной разницы между социальной философией и теоретической социологией нет. Эти идеи оформились у меня в 80-е годы во время работы в Институте социологических исследований АН СССР, в группе (позже ставшей сектором) по истории социологии, у замечательного философа Ю. Н. Давыдова, которому, как первому и единственному научному руководителю, я обязан очень многим. Если я говорю «идеи оформились у меня», то не потому, что я претендую на авторство. Скорее это были в основном его идеи, до понимания которых я постепенно созревал, но были и другие влияния. Если бы наша Школа была в первую очередь британским заведением, а уже во вторую – российским, если бы английским коллегам удалось постоянно и содержательно вторгаться в наши программы, курс мой вряд ли бы состоялся[1]. Хотя именно в Манчестерском университете, где сертифицировались наши программы, сочувствие и понимание можно было встретить с большей вероятностью, чем во многих других местах – разница в традициях была слишком велика[2]. Представление англичан о том, чем должны заниматься русские социологи, сказалось, прежде всего, в самой Великобритании, на научной карьере тех, кто приехал туда учиться и защищаться. Это, как правило, хорошие карьеры хороших ученых, продолжающих вносить вклад в мировую науку с ее более или менее отчетливым разделением труда. Диссертации, статьи и книги, написанные русскими социологами на английском, занимают подобающее место в большой всемирной библиотеке научной литературы. Я ценил и до сих пор высоко ценю рутину; нормальная наука – это именно то, что должно было, по идее, состояться и у нас. Но можно ли было начинать у нас сразу с имитации нормальной науки, без того третьего измерения, без глубины, которая все еще различима в текущих публикациях наших зарубежных коллег?
Моя проблема как преподавателя и ученого состояла в том, что становление социологии в России было рутинной задачей для западной профессуры, смотревшей на дело просто: вот – страна, в которой науки и образования пока нет или есть в плохом качестве, это надо поправить так, как поправляют в отсталых странах. Мне трудно было с этим согласиться, хотя про неоколониализм я еще не знал и бороться с навязыванием социологии в перспективе, которую сегодня назвали бы колониальной, не собирался. Я видел становление социологии в нашей стране совершенно по-другому, не пытался продолжать то, что было создано в советский период, но и не считал это просто «плохим качеством»[3]. Я задумывался о принципиальных, главных проблемах нашей науки. Это вызывало лишь раздражение. Сам не знаю, как мне удалось вырулить.
Я говорю в основном о себе, но в некоторой степени мои представления о задачах курса разделяли (и частично повлияли на них) коллеги по факультету. Солидарным решением мы сделали курс длинным, занимавшим весь учебный год, обязательным для изучения и основанным на чтении первоисточников. Впоследствии я сократил его и сильно упростил, убрал часть материалов по предыстории социологии, сосредоточился на немногих классиках. Для меня в те годы в смысле профессионального становления чтение такого курса было едва ли не важнее, чем для слушателей. Это был двусторонний процесс. До преподавания в Московской школе я всего несколько раз читал похожие лекции в других университетах, так что каждый следующий год прибавлял мне знаний. Через повторение, через дискуссии со слушателями, через бесконечные проверки письменных работ я приходил ко все более точному осознанию своего предмета и начинал лучше его объяснять. Я учился, уча, и до сих пор
Это не фантазии, не пустые слова. Одновременно с Московской школой давать социологическое образование западного толка в Москве собирались и в других местах. Тогда еще не ясно было, кто и где станет работать. В апреле 1995 года у меня состоялся примечательный разговор в университете Уорика с одним из ведущих тамошних социологов, который занимался организацией неплохих, как оказалось впоследствии, курсов в Институте социологии. Я изложил ему свое понимание. Он выразил несогласие. В его программе я не участвовал. Оглядываясь назад, я вижу много резонов в его позиции и очень рад, что не видел их тогда.
Я до сих пор вспоминаю с глубокой признательностью английских коллег: Уильям Аутвейт, в те годы – профессор в Школе европейских исследований в Сассексе, принадлежал к небольшой школе критических реалистов; Родни Уотсон и Уэс Шэррок – манчестерские этнометодологи. Беседы с ними были необыкновенно важны для понимания того, как вообще устроена социологическая мысль. Я был в те годы под огромным влиянием Никласа Лумана, много переводил с немецкого, дружил с исследователями творчества Георга Зиммеля и Макса Вебера. Без поездок в Англию я мог бы навсегда остаться под обаянием немецкой мысли, в плену немецкой «педагогической провинции».
Несколько раз я подступал к тому, что можно назвать «советской социологией». В конце 80-х Уильям Аутвейт, тогда главный редактор «Current sociology», предложил мне написать брошюру-обзор советской социологии. Я серьезно принялся за дело и составил обширную картотеку выписок, в работе над которой мне сильно помогала покойная мать. Ничего из этого не вышло; я еще не знал, что мне требуется концептуальное представление предмета, понимание его внутренней логики и куда больше материала, чем можно было освоить за отпущенное время. Тем не менее, несколько статей все-таки появились. Одна – в журнале «International Sociology»; другая – много лет спустя в разных местах, в том числе и в книге «Науки о человеке». В первом случае я пытался понять нашу социологию как имперскую; во втором – как полицейскую науку. Противоречия межу этими схемами не было, но вторая мне кажется сейчас более адекватной.
