т небо. По проселочной дороге плетется одинокая путница с небольшим узелком за плечами, – плетется она тихо, печально опустив голову.
Путница взошла на гору и остановилась, спустила узелок с плеча на траву около камня и обернулась в ту сторону, где вдали под горою раскинулось село, блестел крест сельской церкви, виднелись скромные могилы. Крупные слезы одна за другой так и покатились по лицу девушки.
Она была очень молода, одета в синюю деревенскую поддевку, пестрый сарафан, сапоги с подковами и ярко-красный с зелеными разводами платок на голове. Полное, румяное, миловидное лицо девушки было заплакано и выражало затаенную грусть. Она стала креститься порывисто и скоро…
– Прощай, матушка родимая, прощай, батюшка-кормилец… Гляньте, родненькие, с того света на свое дитятко, благословите сироту в путь-дорогу… – певуче причитала девушка. – Ох, горько покинуть вас… Прощай, родная сторонка… – Девушка припала к земле, плакала и целовала ее.
Ветер ревел и злился сильнее. Одинокая путница снова поплелась по дороге. Гора скрыла от нее и село, и погост, а впереди дорога узкой полосой уходила в лес.
Вот загромыхала телега, вдали показалась пегая лошаденка, проехал старик на возу сена… Путница на ходу молча поклонилась ему в пояс…
Старик проехал было мимо, но, спохватившись, попридержал лошадь.
– Эй, красавица!.. Поди-кось ко мне, милая… Никак Акуля Петрушихина?
Девушка вернулась.
– Да, дедушка Мирон. Я самая.
– Не признал, касатка, не серчай… Стар, плохо вижу…
– Ничего, дедушка.
– В Питер идешь, болезная?
– Иду, дедушка… Боязно, знаешь, – голос девушки задрожал.
– Терпи, девонька… Не убивайся… Бог не оставит.
– Терпела я немало в братнем доме, дедушка Мирон, терпела… Слыхал, поди, какое было мое житье!
– Что делать, Акуля… Крутая у вас невестка-то, нравная, Господь с ней. – Старик задумался.
– Не помню я зла… Племянников жаль: всех их выходила… Болит сердце-то по них… – Акуля заплакала.
– Не тумань ясных очей… Придут и красные дни. Береги себя… Помни, на какое житье благословили тебя родители…
– Разве можно забыть, дедушка! – промолвила тихо Акуля.
– Богобоязненные твои родители, Акуля, редкие, можно сказать, люди по нынешним временам!
– Да, у батюшки с матушкой знала я ласку да тепло, а теперь увидала одно горе да слезы… Ох, тяжко, дедушка, сироте. Сердце так и ноет, так и сосет…
– Не крушись, дитятко! Царица Небесная – твоя заступница! Есть на свете и жалостливые люди… Надоумят, помогут…
– Спасибо, дедушка Мирон, на добром слове… Будто и на душе полегче стало…
– Я что ж… я тебя жалеючи, милая…
– Вот, дедушка… как с господами-то я речь поведу? Боязно!..
– Не чуждайся господ, касатка… Говори таково ласковенько, скромненько…и ладно будет…
– Боязно!!! Господа не нам чета, – вздохнула Акуля и покачала головой.
– Как же ты доберешься, Акуля?
– Да по чугунке, дедушка… Может, земляков ветречу… Добрых людей поспрошу… Сказывают, через день-два и в Питере буду.
– Помоги тебе Христос, милая! Добрый путь!
– Прости, дедушка!.. Кланяйся на селе всем… всем… – голос Акули дрогнул, и она закрылась рукавом.
– Прости, лапушка… Бог с тобой!
– Не поминай лихом, дедушка Мирон, коли в чем по молодости, провинилась… Не гневись!..
Старик дернул вожжами; опять побежала лошаденка; поскрипывая, застучала телега.
Акуля долго стояла неподвижно и, пока старик не скрылся, провожала его печальным взглядом.
II
В небольшой гостиной горела лампа и приятным светом обливала красную, шелковую мебель, портьеры, в золоченых рамах олеографии по стенам и цветы на окнах; на диване перед круглым столом, покрытым бархатной пестрой скатертью сидела немолодая дама; она ела яблоко и раскладывала пасьянс.
Дама эта была полная, румяная и белая: на руках – множество колец и браслетов, в ушах – большие золотые серьги.
В комнату вбежал, подпрыгивая, мальчик лет 12, тоже очень полный, румяный и, как две капли воды, похожий на сидевшую даму.
– Мамаша, там на кухне новая кухарка пришла наниматься, – сказал мальчик.
– Фу ты, как они мне надоели! И все-то
