обставить максимумом загадок, потому что на самом-то деле это довольно грубое ремесло. И тем, кто любит колбасу, лучше не видеть, из чего она делается. Скажем так: именно в поэзии наличествует максимальная дистанция между материалом и конечным результатом. Материал проходит слишком много стадий. Поэзия делается из сильных и, как правило, трагических эмоций, из горького и, по-ахматовски говоря, постыдного опыта. Поэтому говорить о ней вслух лучше не надо, пусть уж все происходит в тайне.
Но есть в России критик и филолог, которому разрешается писать о поэтах, и которого стихотворцы – даже терпеть не могущие друг друга – одинаково сильно любят. Это Дмитрий Бак, профессор РГГУ и двуязычный поэт.
Еще Тынянов говорил о том, что Мандельштаму пошел на пользу детский опыт – в доме говорили по-русски и по-немецки, и отец, по собственному мандельштамовскому признанию, русским владел неуверенно, слова ставил причудливо. Этот вариант освоения речи – «русский как иностранный» – помог и Баку: украинец по детству – западенец, идеально чующий мелодику мовы, он и в русских стихах ставит слова под углом, на глазах читателя пробивается к их подлинным значениям, избегает клише, потому что для него слова все еще имеют буквальный смысл. Пафос поэзии Бака – не традиционно лирический, а интеллектуальный и, я бы даже сказал, научный. Только анализу подвергается не чужое творчество, а собственное темное чувство, до истоков и причин которого Бак пытается дорыться. И структура большинства его текстов, собранных в этой книге, – и ранних, и, что интересно, поздних – сродни теореме: сначала – хаотичное на первый взгляд нагромождение слов, цитат, обрывков незаконченной мысли, из которого вырастает ясный, запоминающийся, афористичный финал. «Что и требовалось доказать». Отсюда же и пристрастие к сонетной форме, которая в идеале должна использоваться именно в таких случаях: теза и антитеза в двух катренах, синтез-силлогизм в терцетах. Прочие варианты от лукавого, и сам Шекспир, эту схему ломавший, композиционно ей следует.
При этом Бак – романтический поэт в самом чистом виде, с демоническим, одержимым страстями, сильным героем, который давно считает нормой конфликт с миром и временем, любит и одновременно проклинает одиночество, оберегает собственное достоинство.
Бак – максималист, отвергающий соблазн иронии и конформного примирения с собственной эпохой. У него серьезный перечень претензий к обеим Родинам. Отсюда его любовь и внимание к поэзии
Василя Стуса – другого максималиста и упорнейшего диссидента, погибшего на излете застоя в лагере, но не пошедшего на компромисс. Лидия Гинзбург – один из проницательных исследователей русской лирики – говаривала в минуты раздражения «Романтизм надо уничтожить», но признавала его высокую литературную эффективность, бесспорный художественный результат. Бак и живет, и пишет довольно трудно, и для читателя его стихи трудны, ибо требуют понимания, уважения и сотрудничества – соработничества, как говорили раньше. Но времена иронии кончились, так что книгу свою он выпускает вовремя.
Бак – поэт, чьи сочинения доказывают глубочайшее понимание законов лирики. И потому герои его критики – подчас весьма нелицеприятной – хором говорят: ладно, вам можно.
Хотя по мне, если честно, писал бы он стихи. Всем было бы лучше.
I
СОН РУДОКОПА (НОВАЛИС)
докопавшись до рудного места в подземном раю
открываешь не новые дивные дива
в полутёмном отрезке который с трудом узнаю
я совсем не скучаю один и не знаю Годива
помнишь ты или нет то что виделось где-то в тени
белоснежного паруса простыни белой на пляже
между двух летних дней против моря ладонь протяни
и почувствуешь соль и об этом потом не расскажешь
я лечу по кольцу в остановленном лихо такси
мимо сирых райкомов и сызнова сыгранных саун
там над градом и весью висит в облаках ты еси
не проси у меня ни кольца ни монеты расплавлен
этот рудный нетрудный и ломкий припой
оловянный стеклянный распев деревянного марша
в этом тесном краю достаю потолок головой
молодой и тяжёлой а дальше всё старше и старше
неделимый остаток сухой порошок в уголке
приоткрытого глаза химеры вмороженной в камень
узловатой как лампа твоя рудокоп вдалеке
освещает дорогу назад и худыми ногами
прошагал восемь раз за один поворот на лету
back in USSR в пожелтевшем вернётся конверте
Пол Маккартни приедет в две тысячи третьем году
тридцать лет и два года спустя после медленной смерти
как зацепилась последняя ночь за улики
комом растущие в горле и
