к этой цели, то я назвал бы идеал их прямо сознательным. Полусознательным я его называю потому, что очень многие из «инициаторов» этой политики, из вождей и участников этого движения, вовсе этого однообразия не ищут, но неожиданно находят его при конце своего пути. И наоборот (вследствие сложности исторических приемов, долженствующих разрушить прежний культурный строй европейских обществ), случалось нередко, что эгалитарные демократы, т. е. именно те люди, которые ищут наиполнейшего однообразия всемирной жизни, препятствовали, противились этим национальным движениям и этой национальной политике, не подозревая даже, что политические националисты будут им превосходными союзниками, предтечами, уготовляющими и уравнивающими им дальнейший путь.
Примеров тому и другому роду заблуждений много, и я делаю над собою большие усилия, чтобы не увлечься подобными «иллюстрациями» из современной истории и не отклониться далеко от главной моей здесь задачи: проследить хотя бы в самых лишь общих чертах действия того же племенного принципа на Востоке Европы, то есть – в России, в Турции и в странах христианских, освобожденных в XIX веке из-под власти последней.
Заключение мое и здесь, к сожалению, то же самое!
Плоды племенной политики и национальных движений на православно-мусульманском Востоке ничем существенным до сих пор не отличаются от плодов того европейского государственного национализма, который шаг за шагом разъедает великие и столь разнородные прежде культурные формации Запада, видоизменяя их в пользу всеобщей демократизации и эгалитарного всепретворения.
Европейский Восток на глазах наших, в менее резких и ясных формах, с приемами менее решительными, до сих пор повторял в недрах своих только то, что делал Запад.
Каковы бы ни были второстепенные оттенки, отличающие новейшую историю православной России и мусульманской Турции от современной истории католической и протестантской Европы, – главный, несомненный результат один: большее противу прежнего равенство личных прав и общественных положений; ослабление религиозных чувств и влияние духовенства, усиление индустриального движения и конституционных вкусов; торжество общеевропейских демократических мод и обычаев над местными привычками, предубеждениями и пристрастиями; большее противу прежнего всеобщее сходство воспитания в классах правящих, при неотстранимом все-таки ничем (и всего менее равенством и равносилием) антагонизме интересов.
Одним словом – космополитизм духа, вкусов, нравов и т. д., ничуть не исключающий при этом ни взаимной ненависти, ни всякого рода ожесточенной борьбы, ни даже кровавых схваток вроде недавней войны между сербами и болгарами, столь сходными между собою, – как в низших, еще патриархальных слоях общества, так и в высших, «объевропеенных», так сказать.
Мысли, подобные этим, я знаю, должны радовать наших «европейцев» и либералов; славянофилов и просто «консерваторов», напротив того, они должны возмущать или огорчать. Возмущать – если все то, что я говорю, представляется им грубой ошибкой; огорчать – если они находят все это печальной правдой.
В минуту утраты веры в наше особое от Запада историческое призвание, конечно, и я прежде всего огорчаюсь…
И как уберечься от таких минут, когда видишь, что за очень немногими исключениями люди образованные и умные у нас, в России, ни жить, ни мыслить – иначе как по-европейски – до сих пор не могут…
Ведь и любя Россию всем сердцем, гражданин не обязан веровать в ее долгую и действительно славную будущность, без колебаний и сомнений.
Это не религиозная вера, не личное православие, где колебания и сомнения повелено считать «искушением», малодушием и где существует прямая обязанность их с молитвою отгонять.
В гражданском деле – зачем иллюзии?
Быть может, иллюзии эти в свое время были нужны и сослужили свою службу в общем ходе дел, но раз мы начинаем прозревать понемногу, на что же себя искусственно ослеплять? Какая польза?
Я не говорю, что я отчаиваюсь вовсе в особом призвании России. Я признаюсь только, что я нередко начинаю в нем сомневаться. Во всяком случае, недаром же простерся этот колосс между древними цивилизациями азиатского Востока и романо-германской Европы. Последняя вся несомненно шаг за шагом все более и более близится к идеалу безбожной и однообразно-рабочей федеративной республики.
Никакие Бисмарки, никакие Гогенцоллерны{1} Европу от этой будущности ее не спасут. Они сами даже, войнами и победами своими видоизменяя глубоко социальную почву и в среде своей нации, и у побежденных соседей, только ускоряют осуществление этого отвратительного идеала.
Они усиливают сходство строя и быта; они ускоряют всеобщую ассимиляцию нравов… Современная политическая борьба, оканчивая по очереди один за другим все племенные вопросы, приготовляет этим путь республиканскому
