алужской губернии, когда неожиданная и ранняя смерть пресекла его дни.
Отец Климент писал и печатал, но нельзя также сказать, чтоб его произведения были многочисленны или особенно влиятельны, или чтоб они имели в себе что-либо резкое, лично-характерное и вовсе выходящее из ряда.
И не смотря на весь этот ряд отрицаний отец Климент был замечательный человек и еще более замечательный инок.
Его заслуги, его история, его роль совершенно особые и оставить их в забвении было бы величайшей несправедливостью.
Вот краткая история его прежней жизни в миру.
Вместо сухого и последовательного перечня событий, вместо обычного формулярного списка некрологов, я передам на память то, что он в двух-трех беседах сам рассказал мне о первой своей молодости.
Отец Константина Карловича Зедергольма был реформаторским суперинтендантом в Москве. У него было еще несколько братьев: один из них был в последней кампании генералом в Закавказской армии и скончался немного ранее отца Климента. Вот что он мне сам говорил: «Семья наша была хорошая и почтенная, но, знаете, сухая, немецкая семья. Протестантство ничем не отталкивало меня, но ничем особенно и не привлекало. Церковная служба наша мне не нравилась. Я испытывал совершенно другое чувство, когда мне случалось бывать в православной церкви. Религиозные потребности мои были сильны, но все, что говорили наши пасторы мне было не совсем по сердцу; все это не удовлетворяло меня. Пасторов в Москве я знал несколько, и у каждого из них был личный оттенок. Отец мой был очень серьезный человек, с немного рациональным, скептическим оттенком. Это мне очень не нравилось; другой пастор разыгрывал из себя светского человека; третий был сухой фанатик. А вы не можете себе вообразить, как фанатизм на этой холодной протестантской почве не привлекателен… Я еще не был знаком ни с учением, ни с историей православной церкви, когда уже меня начинало влечь к ней, и когда формы ее начинали мне сильно нравиться… Тут явились и побочные влияния, национальные, вовсе не духовные, но и они, по смотрению Божию, косвенно помогли мне приблизиться к истине. Было обстоятельство, которое укрепило во мне желание стать русским. В университете[1] у меня были два друга, два товарища: покойный поэт Б.Н. Алмазов[2] и Тертий Иванович Филиппов[3], которые вам, и не вам только, а многим известны. С ними мне был очень весело и приятно. Алмазов был юноша привлекательного характера, любил острить и очень смешил. Т.И. Филиппов был тогда белокурый красавец в русском вкусе; он превосходно пел русские песни. Они оба много говорили мне о русском духе, о русской народности, о русской поэзии… Однажды я сказал: «Тертий Иванович, сделай меня русским». – «Для этого прежде всего надо стать православным», отвечал он. Вот это желание обрусеть косвенно тоже помогло моему обращению. Желание обрусения, симпатия к русским национальным формам славянофильского даже рода, с одной стороны, а с другой – неудовлетворенные протестантством сердечные потребности, – вот пути, которыми меня привел Господь сперва в церковь, а потом и сюда, в скит».
Сверх того, отец Климент говорил мне, что философия Шеллинга также много способствовала утверждению его, как в христианском чувстве вообще, так и в переход к вселенскому православию. Он находил, что никто прекраснее Шеллинга не объяснил мировой важности христианства, как исторического момента.
Зедергольм был одним из лучших студентов историко-филологического факультета и (если я не ошибаюсь) его прочили в профессора.
Покойный П.М. Леонтьев знал хорошо и уважал молодого Зедергольма и советовал ему посвятить свои способности и свое трудолюбие университетской науке.
«Но я тогда уже мечтал о монастыре, рассказывал мне отце Климент. Я был вечером у Павла Михайловича; он сидел за лампой, так что я не видал выражения его лица. Не знаю, что он думал, когда я, возражая на эти советы его отдаться светской науке, начал ему говорить об Оптиной пустыни, о преданиях старчества, об Оптинских знаменитых духовниках, о Паисии Величковском… Я говорил долго, с жаром. Павел Михайлович ничего мне не возразил».
Присоединился Зедергольм к православной церкви в 1853 году, в августе месяце, в Оптинском скиту. В краткой летописи скита описано, как было совершено над молодым человеком таинство миропомазания, каким утешением было это зрелище для всей скитской братии…[4]
Почему Зедергольм не миропомазался в Москве или в Петербурге, а приехал нарочно для этого в Оптину пустынь? В вышеозначенной летописи сказано, что И.В. Киреевский привлек его к Оптиной. Он говорил молодому человеку так: «Если вы хотите узнать основной для христианства, то необходимо познакомиться с монашеством: а в этом отношении лучше Оптиной пустыни трудно найти». Имение Киреевского было в Лихвинском уезде, не очень далеко от Оптиной пустыни, и из биографии его известно, что в последние годы своей жизни Киреевский часто ездил в этот монастырь для бесед с духовниками. Он и похоронен в Оптиной, рядом
Зедергольм был в Московском Университете на филологическом факультете.
Борис Николаевич Алмазов. (
Тертий Иванович Филиппов (24 декабря 1825 г. – 30 ноября 1899 г.). Государственный контролер, сенатор, епитроп Гроба Господня. Покровитель, жертвователь и искренний друг Оптиной пустыни. Похоронен в Исидоровской церкви Александро-Невской Лавры. (
13-го. Сего числа Константин Карлович Зедергольм присоединен к Православию в скитской церкви Протоиереем Козельского Собора в присутствии о. Архимандрита и Батюшки. Первый раз мне удалось видеть этот обряд, и подобно всем присутствовавшим, я не мог предстоять ему без волнения чувств! Так он трогателен и величественен при всей простоте своей.
Действие начинается в притворе храма. Обратясь лицом к Западу, новообращенный отрекается от заблуждений своего прежнего верования, потом читает вслух те догматы Православия, в которые обязуется веровать особенно при присоединении к Православию (т. е. те, которые отвергнуты в лютеранстве), как то: Таинство Евхаристии под общими видами, и Пресуществление Даров; Таинство Миропомазания, Елеосвящения, Священства и Брака, призывание молитвенной помощи Угодников Божиих и почитание их мощей, почитание Святых Икон… Потом читает Символ Веры и после сего вводится в Церковь и поставляется пред аналоем посреди Церкви, где целованием Святых Евангелия и Креста еще раз подтверждает клятвенно, что до кончины своей жизни будет хранить догматы и уставы Православия, предавая еще раз анафеме лютеранские заблуждения.
Приятно было видеть, с каким чувством и твердостью духа новообращенный произносил отречение от лютеранства и исповедание Православной веры… Затем совершено было над ним Таинство Миропомазания. Все присутствовавшие с чувством заключали раба Божия Константина в объятия, торжествуя дарованную ему Богом победу над заблуждением, желая, чтобы он укрепился на спасительном пути… Батюшка заплатил соборному причту 10 руб. серебром от себя.
По рассказам Константина Карловича, отец его родом из Финляндии, у него несколько сыновей, все на службе. Константин Карлович – самый младший. Изучение русских писателей ознакомило его с Русским духом, чему, без сомнения, также немало способствовало и вообще воспитание в Московском Университете, где все еще тлеется искра духа сего. Особенно воодушевлен он Гоголем, и «переписка с друзьями» была началом его обращения к Православию, как сам он говорил мне.
Присоединение происходило между ранней и поздней обедней. За поздней обедней Константин Карлович приобщился Святых Таин, а в пятницу еще раз причастился с нами, а в Воскресенье, отслужа в Скиту благодарственный молебен, уехал обратно в Москву, унося в сердце, как он сам исповедывал всем, самое искреннее воспоминание о нашей обители. Да и кто и где бы принял и обласкал его так, как наши Старцы, – это поистине первый знак благоволения Господня его обращению, что оно совершилось у нас. (
