p>Я смотрю на яркую тропическую бабочку и не верю своим глазам. Её не должно, и не может здесь быть. Но я вижу бабочку так же ясно, как и всё остальное вокруг. Как линии и мозоли на своих руках.
Нельзя. Нельзя верить глазам.
Я зажмуриваю их и открываю снова.
Бабочка никуда не делась. Она продолжает сидеть на камне, иногда помахивая крыльями. Наверное зябнет.
Чтобы убедиться в её нереальности я смотрю поочерёдно то на бабочку, то на серое небо, то камни и снег вокруг. Всё остаётся на своих местах. До тех пор, пока бабочка не перелетает на камень поближе ко мне.
Я пытаюсь вспомнить, что я читал об изменённых психофизических состояниях человека в экстремальных условиях, но в голову упорно лезет только окровавленная тропинка, тянущаяся от места авиакатастрофы.
Сколько мы уже ползём? Два дня? Три?
Оборачиваюсь, чтобы спросить у служителя видит ли он бабочку, а заодно и посмотреть как он там. Но по немигающему взгляду, устремленному прямо туда, где за облачной пеленой проглядывает контур солнца, становится понятно, что он сейчас видит вещи гораздо более приятные, чем тропическая бабочка посреди заснеженных гор.
Стараясь надолго не сводить глаз с бабочки на камне, я поднимаюсь и подхожу к нему.
Он счастлив.
По крайней мере с таким выражением лица служитель отошел в мир иной. Неизвестно для чего я упорно пытаюсь вспомнить хоть какую-нибудь молитву. Но вместо этого в голову, как назло, лезет всякая пакость.
Этот пустой взгляд, устремлённый в вечность, нельзя перепутать ни с чем. Чтобы окончательно удостовериться я присаживаюсь, и не сводя глаз с бабочки пытаюсь прощупать у служителя пульс.
Пульса нет.
Зря я тащил его всё это время на себе. Сколько там мы ползли? Два дня? Три?
Кажется это я уже пытался вспомнить.
Не важно!
Важно, то что я не мог его бросить там. Нас ведь всего двое оставалось в живых.
Он и я.
И наверное он даже просил оставить его и не тащить. Чувствовал, что с раздробленными ногами ему долго не протянуть. Но я не слышал его. Ничего не слышал кроме этой невероятной пустоты, в которой где-то далеко-далеко летит ракета.
Иногда он пел или молился. Красиво наверное пел. Или молился. Все служители красиво поют. Я не слышал как он поёт, но чувствовал, как ритмично вздымается его грудная клетка.
Жаль его. Ну, пусть земля ему будет пухом.
Бабочка перелетает с камня на камень, и я порхаю за ней. После того как ты кого-то тащишь два дня, а потом бросаешь – ощущение невероятной лёгкости.
Н0—0ль
Уверенные шаги смолкают внезапно, прямо перед дверью. Обычной тонкой дешёвой дверью из двух картонок оклеенных под дерево, со звенящей пустотой между ними. Если кто-то с той стороны поднимает сейчас оружие, то эта дверь не сможет задержать ни одной пули. А так, действительно, идеальное место для убийства. Длинный, как продолжение коридора кабинет с обеих сторон уставленный стеллажами, с маленьким зарешеченным окошком напротив двери. Из-за высоченных потолков стеллажей, тянущихся от двери до окна комнаты, кажется, что в кабинете совсем нет места.
Почти так и есть. Здесь помещаются только три крохотных стола с настольными лампами, несколько стульев, на которых навалены папки с бумагами и, притаившийся в тени одного из стеллажей, хозяин кабинета. Шаги за дверью застают его с раскрытой папкой в руках. Он отвлекается от содержимого бумаг и, затаив дыхание, глядит на дверь.
Проходит три мучительно долгих секунды прежде чем раздаётся стук.
Хозяин кабинета захлопывает папку, тем самым надеясь прогнать навязчивое и липкое не то предчувствие, не то ощущение. И, вроде даже как облегчённо вздохнув, говорит:
– Войдите!
Стоящему за дверью приглашение войти слышится как будто изнутри его прокаркали. Хозяин кабинета действительно смахивает на очень осторожную и чрезвычайно умную птицу. Голос у него ломкий, и совершенно сухой. Как будто осень и последние высохшие листья на деревьях ждут дуновения ветра, чтобы они смогли наконец опасть.
Дверь распахивается и в кабинет входит гигант. По-другому этого человека описать трудно. Он очень высокого роста, широк в плечах и дверная ручка в его огромной пятерне кажется просто игрушечной. Дверной проем для него тоже мал и, чтобы войти, ему приходится основательно пригнуться и почти протиснуться боком. Становится ещё сумрачнее, как будто вошедший заслонил собой весь свет, или забрал всё пространство кабинета. Но свет
