огильника, поэтому здесь все так серьезно обрабатывается, а Фарида молчала.
Она смотрела на маленький сверток и розовую щечку, выглядывающую из-под суконного одеяльца и удивлялась, что все это происходит с ней.
Все время беременности прошло словно в тумане: токсикоз, посещение пар в институте, первая тяжелая сессия, обустройство на новом месте и жуткая бессонница, вызванная страхом за будущее. Фарида и так и эдак обдумывала, чем займется, когда вернется из роддома.
Ни один из вариантов не подходил и не казался правильным. При стольких неизвестных: что делать с новорожденным, как его кормить и как ухаживать, на что жить и чем питаться, как сдавать экзамены во время сессии, до которых останется несколько месяцев, – существование казалось беспросветным.
Ребенок не спал. Фарида приложила кулек к груди, посмотрела, как морщится розовенький носик от плача и отдала его нянечке.
– Грудь не берет, молока нет, – равнодушно сказала и отвернулась к стене.
Нянечка заворковала, укачивая ребеночка, и тот сразу затих, послушно уснув, будто чувствуя, что не должен доставлять забот.
Молоденькие мамочки недоуменно обменялись взглядами. Молчаливая Фарида была единственной, кому никто не приносил передачки, и она уже вторые сутки питалась только столовской невкусной, картонной едой и единственной, кто не ворковал, не общался с ляльками, которых приносили на кормление.
«Нет молока», и все тут. И не думает совсем, на чем живет ее единственное сокровище, которое должно полностью изменить жизнь.
– Ой, девочки, страх-то какой. В соседнюю «одиночку» привезли. При родах ребенок умер. Как жалко-то, господи. Спаси и сохрани! – не сбиваясь в дыхании заговорила худенькая девушка, с удовольствием покачивая свой собственный «свёрток».
Все пять мамочек – пациентки роддома, однопалатницы, – все, кроме отвернувшейся к стене Фариды, с накатившей нежностью опустили глаза к своим деткам. Одна погладила щечку, другая, несмотря на бессонные сутки, прижала к груди, третья, покачивая, смахнула накатившую слезу, но не удержалась и беззвучно расплакалась.
А Фарида вся сжалась. Первой ее мыслью на услышанное было совершенно немыслимое, святотатственное, низменное.
Сгорбилась и плотнее зарылась в подушку. Подальше от своих навязчивых, словно мухи в жару, мыслей, чужой жалости, такой правильной и своевременной, в отличие от ее.
А едва объявили отбой, и утомленные за день женщины легли спать, Фарида встала с перекрученной за день кровати и посмотрела в темное окно. Где-то за ним, за этим стеклом, пульсировала жизнь: встречались влюбленные, родители обнимали своих детей, укладывая спать, обсуждали планы на завтра супруги.
В далеких желтых окнах домов были люди, неравнодушные друг другу, люди, которые могут говорить, общаться без вранья, без взаимных обид и упреков.
А еще там бурлила непонятная жизнь, которая крутит, ломает, ставит на колени.
Фарида думала, неужели ее вина состоит только в том, что она родилась на свет? Она старалась быть послушной внучкой, хорошей подругой, прилежной ученицей. И только за то, что боялась высказать свое мнение, показать, что чувствует, что думает, вынуждена страдать?
В оконном отражении ее бледное лицо задрожало от увлажнившихся глаз.
И как это ужасно – продолжать традицию неудачниц, зависящих от обстоятельств!
Фарида испытала неимоверную тягу снова посмотреть на сына и увидеть в его облике, глазах ответ на вопрос, почему так получилось? Почему она попала в эти сети и совершенно запуталась?
И как ей теперь быть, смотреть на лицо нового человечка и ежесекундно, на протяжении всей своей жизни, видеть в нем отражение своей глупости, своей ошибки, своего помешательства?
Она зацепилась за свое отражение в окне. Зрачок в зрачок. Только так можно быть откровенной самой с собой.
Вынести этот груз ей вряд ли по силам.
Надо было решиться, и решение это неблаговидное, ужасающее в своей простоте, совершенно противоречащее нормам морали, сейчас казалось единственно верным.
Надо признать, она ничего не чувствовала к этому комочку мяса, который плакал, требовал внимания и какой-то заботы.
Все девочки вокруг – окружение из ее палаты – всегда открыто и бурно реагировали на нянечек, которые приносили на кормление по определенным часам малышей, а Фариде от этого еще больше хотелось залезть в кокон и оставаться там до ночи, когда кругом выключался свет и горели только вечерние лампы в коридоре.
В ее душе тлело равнодушие и серое безразличие. Единственная эмоция вспыхнула только сейчас – надежда на независимость.
Свобода представлялась освобождением
