и слова – код, мои начало и конец, крошечное зерно смысла, взросшее и преумноженное во мне. Я постараюсь не возвращаться к ним слишком часто, но вся эта книга, в сущности, – порхание мотылька, вновь и вновь подлетающего к одной и той же теме, то притягиваясь, то пугаясь ее гипнотического света. Света, укрытого тьмой.
Вещь тяжелее слова. Слово тяжелее мысли.
Я закрываю глаза и пытаюсь найти понятный образ для этих шести слов. Почему-то воображение мое уносится на десятилетия назад, и я вдруг вижу уездный город, утопающий в зелени и пыли.
Сквозь этот город, сквозь не по-весеннему знойный полдень, на который указывают все восемь стрелок колокольни Троицкого собора, с торопливостью, которую вполне можно было принять за бестактность, спешит человек. Правой рукой он придерживает на бегу шляпу, словно заранее приветствуя и извиняясь перед всеми знакомыми, встреченными на пути. Движения его несколько комичны: могло показаться, что человек несет под шляпой стакан воды, боясь ее расплескать. В каком-то роде, все действительно так и было.
Дело в том, что некоторое время назад, проходя мимо того самого собора, человек почувствовал удар. Будто сорвавшись с позолоченного шпиля колокольни, в ум преподавателя арифметики и геометрии калужского уездного училища Константина Циолковского врезалась идея исследования мировых пространств реактивными приборами. Это был ослепительный миг, яркость и мощь которого он осознал лишь по его прошествии, словно идея была разорвавшимся метеоритом, изучать который теперь можно было лишь по следу на небе и кратеру на земле. И сейчас он спешил поскорее перенести эту вспышку в слова и цифры, пока она не угасла насовсем.
Для описания этого короткого мига абсолютной ясности Циолковскому потребовались тысячи слов и остаток жизни. Эти тысячи слов были потом многократно уточнены и умножены, и тысячи других жизней были прожиты ради создания ракет, но даже столетие спустя созданные с помощью этих слов вещи не всегда воплощают вложенный замысел.
Мне семь лет. Любопытными детскими глазами я слежу за прямым эфиром запуска ракеты. Она отрывается от земли, но ее траектория эманирует какую-то скрытую тревогу, о которую вдруг разбивается бравурный тон диктора. «Кажется… что-то идет не так…» Голос Владимира Абдель Салям Шахбаза дрожит. Ракета кренится набок, и в следующую секунду экран поглощает пламя. Созданная людьми огромная сложная вещь за несколько секунд превращается в дым и мем.
Что-то произошло со мной в этот момент. Что-то сдвинулось в голове. Я обнаружил, что мир словно бы идет по некой траектории всеобщих ожиданий. Иногда она дает сбой, обнажая всю хрупкость наших чаяний и приоткрывая бескрайнее пространство бессилия. Но мы ловко от него отворачиваемся и с преувеличенным вниманием следим за серебряным переливом рельс, по которым катит поезд нашей жизни. «Итак, прямо в прямом эфире состоялся неудачный запуск ракеты «Протон-М» с тремя спутниками российской навигационной системы «Глонасс» на борту», – почти безэмоционально сообщает Абдель Салям Шахбаз, будто черные клубы дыма были изначально запланированы в сетке вещания. Но молчание, казалось, сделало бы эти вихри копоти еще чернее, поэтому диктор продолжает монотонно накладывать макияж из слов на эфир катастрофы. И что-то вновь екнуло во мне из-за этой тщетной попытки прикрыть наготу жизни, что-то промелькнуло тогда на экране, сочащемся огнем. Незнакомый голос позвал меня оттуда и произнес в моей голове: «Вещь тяжелее слова. Слово тяжелее мысли…»
Скорее всего, никаких слов никто не говорил и я придумал их уже потом, когда сам стал говорить этим чужим приглушенным голосом. Но их горячее эхо я различаю до сих пор.
**
Впрочем, может быть, я действительно расслышал тогда этот голос – как знать? Не все ли равно, каким ключом я отпер невидимую дверь в область, обычно избегающую человека. Куда важнее то, что именно за пространство открылось мне в дверной щели.
Я не случайно вспомнил пророка космической эры. Циолковский был не просто холодным умом, искавшим постижения необитаемых сфер в пределах чистой философии, но человеком, составившим практическую смету их будущего освоения (в общем-то, русский космизм и отличает такой утилитарный подход к решению сверхчеловеческих задач). Чем-то похожим занимался и я, тоже пытаясь попасть в пространство, недоступное человеку, – с той лишь разницей, что этот космос существовал не снаружи, а внутри него. Я говорю о смерти.
Звенья моей жизни смыкались так, что я стал нейрофизиологом, изучающим околосмертное состояние мозга. Выбор профессии был не столько следствием детского откровения (да и помнил ли я о нем?), сколько естественной оправой моей натуры, всегда, почти до безрассудства, стремившейся быть первой. Строго говоря, для науки все неизведанное есть космос, и она всегда стремится разглядеть, что за его краем, будь то рождение звезды или угасание человека. Однако даже в первом оно продвинулось дальше, чем во втором, и сегодня чернота космоса не столь плотна, как чернота смерти. Не это ли высший вызов для ученого?
Но
