дверном проеме в нерешительности стоит отец, я вижу его краем глаза. Что тебе нужно? – проносится у меня в голове, но я ничего не говорю. Не могу.
– Тебе нравится комната? – Голос его звучит бесконечно устало и вместе с тем нарочито весело. Его выдают громкое покашливание и робкие шаги в мою сторону. Ему не хочется быть здесь. Совсем не хочется. После того, что случилось.
– Кровать почти такая же, как твоя прежняя, и в комодах у тебя теперь больше места. Мы с мамой распаковываем внизу первые коробки. Может, поможешь нам?
Я непроизвольно поднимаю глаза и, запрокинув голову, разглядываю его лицо. Он выглядит бледным, в темно-русых волосах мелькают первые седые пряди. Он стоит передо мной, засунув руки в карманы брюк, и пытается улыбнуться. Просящей, умоляющей улыбкой, хотя прекрасно знает, что это ни к чему не приведет. Я спрашиваю себя, что больнее: поражение само по себе или когда, еще делая что-то, осознаешь, что потерпишь поражение. И та ли это боль, которая знакома мне.
В это мгновение очень хочется, чтобы внутри у меня не было никаких стен и я могла бы накричать на него. На него и на весь мир. Но ничего не выйдет, потому что я не знаю, что сказать. Потому что ни одно из великого множества слов ничего не изменит. Ни одно! Ничего, кроме того, что они были сказаны и назад их не взять. Если их однажды произнесли, они продолжают звучать и никогда не затихают, ведь слова – это дети вечности.
– Может… Может, тебе лучше сперва освоиться и начать распаковывать вещи. – Он, избегая моего взгляда, беспомощно приглаживает волосы и наконец уходит.
Разочарование. Оно, пульсируя повсюду в комнате, подавляет меня и вновь нагоняет на глаза слезы. Наша с Иззи фотография соскальзывает с моих ног, когда я подтягиваю их, чтобы положить на них голову. Я тихо плачу, но боль от этого не проходит.
Я сижу на полу в своей новой жизни – и разлетаюсь на множество осколков. Каждый осколок, часть меня, продолжает раскалываться. Они становятся все меньше и меньше, потому что ничто и никто не в состоянии сложить их воедино. С тех пор как Иззи больше нет, разбиваться у меня получается особенно хорошо. С тех пор как Иззи больше нет, я знаю, каково это.
Наконец слезы высыхают, переходят в какое-то глухое чувство, во что-то, что укладывается спать. По крайней мере, на несколько часов. Мо по-прежнему мурчит, и я, прежде чем встать, осторожно отодвигаю его, вытираю лицо и беру блокнот и ручку.
Пора.
Мо тут же сонно поднимает голову, с громким мяуканьем следует за мной к кровати и снова опускается рядом. С тех пор как не стало Иззи, он от меня не отходит. Не знаю, понимает ли он, что я – не она.
Я открываю блокнот, и передо мной зияет пустота. Белые страницы без всякого содержания. Так, словно я еще никогда не писала Иззи, а при этом писем уже десятки. С тех пор как она ушла – десятки предложений, слов и мыслей. Десятки разных чувств и вещей, о которых я не смогла сказать ей.
Снимаю с ручки колпачок и, глубоко
