.«Любэ»)
40-е гг. XXв.
Боль. Ею было заполнено всё. Всё тело, весь окружающий мир. Боли было столько, что иногда она почти переставала ощущаться. Тогда они делали перерыв. Каждый раз эти гниды замечали, что я уже не реагирую на удары, и останавливались. Переходили к вопросам. Точнее, одному единственному вопросу.
– Говори, коммунарское отродье, кто Власенкова удавил? Знаем, что ты знаешь. Говори, падла! Говори! Говори!
Каждое «говори» сопровождалось очередным ударом.
Я молчал. Тогда боль возвращалась. Руками! Ногами! Ногами! Руками! И снова. И ещё. Первое время я пытался напружинивать мышцы, точнее, то, что от них осталось. Потом сил недоставало и на это. Пытался закрывать голову руками, натягивать бушлат. Помогало мало. Кровь текла из носа, рта, даже из ушей. Один глаз закрылся полностью. После особенно смачных ударов внутри иногда что-то всхрустывало. Печень, почки, легкие давно перемешались друг с другом. Периодически я терял сознание. Тогда они выливали на мое истерзанное тело ведро воды. И снова. Руками! Ногами! Ногами! Руками!
Власенкова мы задавили втроём. Я держал ноги, Арсений оттягивал голову, а Валька из Горького душил, сидя на груди. Иначе было нельзя. Власенков был сукою. Зная, что я командир, он собирался выдать меня фашистам. Как я не разглядел эту червоточину в нём ранее, ведь Власенков был в моём взводе, вместе мы переходили линию фронта, отправляясь на задание. Задание, оказавшееся для нас роковым. Я не знаю, почему всё сложилось именно так. Почему не пришло обещанное подкрепление. Не позволял себе думать об этом. И без того тяжелых мыслей было слишком много. Одна жгла сердце больше всего, давила к земле и приносила порою больше страданий, чем физические лишения. «Почему? Почему я сдался в плен и выдал себя за рядового бойца? Боялся смерти? Пожалуй, нет, к мысли о ней я привык быстро, как и все почти мои товарищи. Тогда почему? Чем объяснить?» Я знал ответ, но в душе постоянно терзал себя – истина это, или я просто ищу себе оправданий. В то морозное утро, увидев, что из целой роты осталось несколько человек, а боеприпасы на исходе, почувствовал жгучую обиду, что я, в свои девятнадцать лет, останусь лежать на снегу, а бить немцев будет кто-то другой, что всё закончится так быстро. Проигрыш без шансов отыграться – это было хуже всего. Желание остаться жить и продолжить борьбу, увидеть Победу, в которой не сомневался – вот чего захотелось яростно и настойчиво. Мотив? Да, мотив. Не хуже других. Искренность, или поиск оправданий для своей трусости? Не знаю. И это тяжелее всего.
Руками! Ногами! Ногами! Руками!
– Говори, тварюга, а то насмерть забьём!
Боль… Неужели и вправду забьют? Не хотел закончить жизнь на поле боя, а закончу здесь, в грязной каморке, под сапогами фашистских прихвостней, старательно отрабатывающих свою иудину пайку. Тоже обидно до ужаса. Но сейчас вариантов нет. Совсем. Сломаться и сдать товарищей – невозможно. Это именно они, товарищи, поддерживали меня, контуженного, пока нас гнали до пересыльного лагеря. Именно товарищи не дали мне умереть в Смоленске, когда, как будто мало было всего остального, навалилась болезнь. И убить предателя Власенкова помогли они же.
Руками! Ногами! Ногами! Руками! Боль.
– Упертый, зараза, надо было нагайку взять.
– Ничего, дожмем, и не таких ломали
Ноги! Руки! Ноги! Руки!
Боль
Начало XXIв.
Илья вынырнул из кошмара. Дыхание сбоило. Сердце как будто подвесили на верёвочке. Ночь. Что это было? Ужастик из-за обилия медикаментов, наложившихся на алкоголь, принимаемый не один день? Просто дурной сон? Или что? Какая-то мысль крутилась в голове, но осознать её не получалось. Илья встал с скрипучей больничной койки, нашарил в темноте сигареты и вышел, прихрамывая, в коридор. Четыре утра. Переждав приступ головокружения, он двинул в сторону курилки. Несмотря на идиотскую, ведущуюся с изяществом бульдозера борьбу с потребителями табака, и пациенты и врачи отлично знали о заветном месте между этажами, где можно невозбранно вытянуть папироску – другую. Неизвестно точно, курил ли Главврач, но то, что он не стал закручивать гайки как, скажем, в Областной больнице, говорило в пользу его безусловной разумности. Запалив сигаретку, Илья попытался поймать мелькнувшую после пробуждения мысль. Сон явно от лица советского военнопленного. Отчетливый, резкий, как редко бывает. Неужели Дед испытал нечто подобное. Не позавидуешь.
Дед попал в плен в сорок втором году, во время боёв под Москвой. Бежал в сорок пятом. Рассказывать о войне категорически не любил. Даже внуку, хотя они были по-настоящему близки. Через несколько лет после смерти Деда у Ильи возникла мысль запросить в военкомате архивные документы но, замотавшись рутиной, он так и не собрался. Неужели действительно? Если поднапрячься и вспомнить обрывки сведений, которые всё-таки имелись. Илья закурил новую сигарету.
Скрипнула дверь. Сверху спускались
