квартиры выходили на воду – круглый бассейн с фонтаном посередине. И всюду чистота – как в вакууме. Травы не видно, один чистейший камень. Поговорили немного, мама Ине сказала, что не желала бы ни себе, никому другому лучшего места в старости. Марина же воспринимала то, что видела, как нечто из разряда коммунистических утопий: всем по потребностям, питтта безвкусно-космическая, все в белой униформе, все нечеловечески спокойны, из чувств осталось только одно – чувство глубокого удовлетворения. Скучно, аж зубы сводит! Не лучше ли выползти на коммунальную кухню из своей убогой, но обжитой комнатенки, сварить кашку и съесть ее, привычно переругиваясь с соседкой? Все-таки жизнь. (Марина знала, что городит чушь, но, дитя коммуналки, самой себе такой стерильной старости она бы не хотела.) По дороге домой Ине рассказывала, какую трудную жизнь прожила ее мать, как они голодали в войну, как она хранила каждый лоскуток на всякий случай, и этот случай никогда не заставлял себя ждать: кто-нибудь из пяти детей приходил домой с дыркой на колене или локте, а что заплатка была другого цвета – кому какое дело? Все ходили разноцветными. Марина спрашивала себя: «А почему же никто из пяти детей не взял мать к себе, ведь дом для престарелых, каким бы он ни был, – это не дом?!» (Ой, не зарекайся и не суди, пока не дожила до маминой и своей старости!)
В один из дней навестили приятелей семьи: он – композитор, бородатый, колоритный мужик, вполне бы мог сыграть Сусанина в немом фильме, она – ангел с венчиком легких седых волос над бело-розовым личиком. Возраст пары был непонятен: пятьдесят, шестьдесят лет? У него все лицо закрывала борода, на ее лице примет возраста не наблюдалось вовсе. Оказалось, жена была монахиней с юности и до недавнего прошлого, а потом то ли была отпущена (может быть, они тоже выходят на пенсию?), то ли сбежала из монастыря, но оказалась она замужней женщиной, влюбленной, по словам Ине, в своего «Сусанина». У этой пары даже и чайку не попили: квартирка была крохотной – один рояль. Ни чайника, ни еды в ней не держали – питалисть со скидкой в специальной столовой для тех, кто не хотел обременять себя готовкой. Был и третий член семьи – белый кот, который по еле слышной просьбе «мамы» немедленно вошел в пластмассовую клетку и был заперт до утра. Ни истошных воплей, ни попыток высвободиться из узилища не последовало. Марина вспомнила своего буйного кота – борца за свободу до последней капли ее и мужа крови (хорошо хоть ребят не царапал – может быть, потому, что они его избегали, а тот из гордости не навязывался) – и вздохнула про себя: «Даже коты у них ненатуральные. Может, какой специальной пищей кормлены? И кастрирован он, бедный, конечно…» Дистанция между «жизнью нормальной», в представлении Марины, и жизнью, только что увиденной, была так велика, что, сев в машину, она автоматически перешла на русский язык: «ее» голландцы на фоне их друзей были для нее уже своими. Поговорила пару минут, удивилась отсутствию реакции, оглянулась и все поняла. Рассмеялись. Хенк сказал: «Марина, мы просто наслаждались звучанием русской речи». Тягостное чувство, которое не отпускало ее в гостях (почему это так ее задело – не знала), прошло.
Всю
