равится осторожность и почтение людей внутри, даже если это не прихожанин, а простой любопытный прохожий, он всё равно будет глазеть на росписи и алтарь, стараясь не делать резких движений. Мне нравится эта немного неестественная атмосфера, в которой дети особенно теряются.
Я зашёл в церковь у Фонтанки имени какого-то Пантелемона, уселся на скамеечку в углу и достал водку, перелитую в шишкин лес литровый. Отхлебнув, я начал считать цвета света, который из разных источников по-разному освещал пространство внутри. Густой жёлтый – от свечей, бледно-жёлтый – от тусклых лампочек, рассеянный белый – от фонарей на улице, и что-то совсем неопределимое разливалось поверх пола.
Каждому нужно место, куда он сможет прийти. Спасибо дядьке Мармеладову за то, что вывел наружу проблему места. Место – это не только точка пространства, не только способ проведения времени, не только совокупность людей. Место – это скорее состояние души. Я сидел в своём тёмном углу на скамейке, боязненно отпивая из пластиковой бутылки, отрешаясь от движений и вожделений, смиряясь перед непостижимостью своей неудачи. Что и как бы я не пытался предпринять, всё неизбежно привносит в мою жизнь стойкий привкус пустоты. Даже успех и победа в начинании, особенно успех и победа приводят к ощущению нуля.
Люди заходили, крестились, прикладывались к образам, ставили свечи. Жаль, что я лишён религиозного, культового содержания. Мне бы хотелось с чувством креститься, а я в своей жизни ещё ни разу не делал этого. Хотелось бы исповедаться и тем глубинно принять себя, как человека, а не как проект бытия, но я ни разу не делал этого. Хотелось бы ощутить себя единым с людьми, быть для других не словом, не мыслью, а тем, что помимо, но я слишком люблю слова.
Я выпил столько, сколько было необходимо, чтобы смазать свои чувства. Мне стало скучно и захотелось ссать, и я отправился наружу.
Пурпур и бумага
Похмелье куда интереснее опьянения. С бодуна человеку не до бравурностей и страстных поцелуев – организм просит умиротворения и прохлады. Если бухого можно сравнить с перепончатой плёнкой, что с треском и некоторым почти преступным наслаждением лопается под пальцами, то похмельного следует соотнести с плотной упаковочной бумагой. Бумага эта имеет прелесть только в комбинации со своим содержимым, она обволакивает очертания, подсказывает формы, но никогда не раскрывает тайны, запечатанной в неё. Бумагу эту выкинут, как только она выполнит свою роль, и привередливый ребёнок получит свой подарок. Но сколько любопытного, сколько неразгаданных возможностей отправятся на помойку вместе с ней.
Стало уже общим местом говорить, что человек с похмелья кроток и мягок, как сказочный пурпурный цветок; его лепестки нежно овеваются лёгкой прохладой ласкового ветра, а тонкий стебель тихо покачивается вперёд и обратно, как голова седого старца, застывшего с секатором в руках над неожиданно явленной ему прелестью. Разумеется, он отбросит секатор в сторону, как пагубное заблуждение, и больше никогда в жизни не навредит счастливой гармонии цветов. Теперь этот старик обрёл наивысшую награду, он был свидетелем божьего поцелуя, он познал, что красота должна быть любима.
Я шёл, будто отпизженный, с ацидобифилином в кармане по набережной. Казалось, что моя спина выглядит как опавшее яблоко с большим мягким чёрным пятном. Под воротник залетал снег, а ебало, словно веником, стегал ветер. Слишком яркий белый свет, удваивающийся от снега на земле, слепил глаза, а проезжающие мимо машины визжали, как свиньи.
Про кулек, Старого и говно
Когда я работал на заправке, ко мне в помещение часто заходил Старый погреться и попиздеть о всяком. Старый он потому, что действительно лет семидесяти от роду и ещё потому, что имя его я забыл. Когда я только приходил устраиваться на работу, он уже сидел на своём излюбленном деревянном стульчике и курил свои крепкие армянские сигареты. Я запомнил его сразу, потому что рядом с ним была здоровая овчарка, которую, как он сам признался, Старый спиздил из будки у завода напротив. Очень он любил собак, особенно больших. Собаку, конечно, потом пришлось вернуть, когда обнаружилась пропажа, и Старый удовлетворял свою любовь подкармливанием дворовых псин в округе. Благо, они там были в изобилии.
– Здорово, Русый. Дай что ли посижу с тобой, погреюсь.
Русым он меня называл за обесцвеченные волосы, а посидеть-погреться приходил раз по пять за смену, несмотря на то, что у себя в вахтёрке ничего больше не делал, как только сидел и грелся.
– Ты, Русый, скажи, когда девку свою того, сильно бздишь?
Я отвечал, что бжу только по церковным праздникам, а насчёт девок придерживаюсь девственной осторожности. Он смеялся и начинал рассказывать истории. Истории его все были либо про говно, либо про баб. Этих тем он придерживался как полюсов, между которыми обретал свою полноценность весь мир. Порою эта полноценность сводилась к минимуму, когда в истории
