ги маркировщика. Тот отдёрнул ногу и брезгливо поморщился.
Маркировщик. Слово-то какое придумали, будто в цеху или на фабрике. Хотя так оно и есть на самом деле. Они, арестанты, давно перестали быть штучным изделием, превратились в нескончаемый поток проштампованных недочеловеков. Это там, на свободе, все они были разными, каждый хоть в чем-то, но не такой, как остальные, каждый – с чем-то своим особым внутри и чем-то непохожим ни на кого снаружи. Здесь их непохожесть сходила на нет. Все их различие теперь – в этих запекшихся на лбах цифрах. Разных цифрах на одинаковых лбах.
Маркировка была обязательной процедурой для тех, кого ожидала Крепость. Только для них. У всех остальных еще оставалась надежда. Пока ты не промаркирован, судьба твоя еще не решена. Тебя могут отправить на каторгу – в каменоломни, в шахты, на рудники, куда-нибудь на Большой земле, пусть и в самый дальний, затерянный в глуши, но не изолированный от всего остального мира уголок Эссентеррии. Конечно, и там люди дохнут как мухи, корчась в голодных судорогах, разрывая жилы под неподъемной тяжестью наполненных рудой вагонеток, выхаркивая легкие вместе с кровью в сырых и холодных каменоломнях. Но там все же есть надежда выжить. Слабая, еле тлеющая надежда дотянуть, доползти, докарабкаться до конца срока. Пусть и без отмороженных пальцев, без зубов, выпавших от цинги, пусть даже без отбитой почки, но выжить. Потому что там у срока все-таки есть конец. А еще есть возможность откупиться, получше пристроиться, сбежать, в конце концов. У промаркированных такого шанса нет. Отныне они – собственность Крепости. А Крепость не возвращала еще никого. Она навсегда.
– Уберите эту мразь отсюда, – процедил сквозь зубы маркировщик и с размаха въехал облеванным сапогом в склоненное к земле лицо заключённого, так и не успевшего ещё подняться с колен. От удара несчастного откинуло назад, он рухнул, почти потеряв сознание. Маркировщик удовлетворённо хмыкнул и вернулся к своей монотонной фабричной работе по обезличиванию человеков. Он опустил металлическую штангу с закрепленной на конце цифрой в гудящий огнем кузнечный горн и громко крикнул: – Давай следующего!
Освобождая маркировочный пункт, конвоиры оттащили его в сторону, туда, где скучились у корыта с водой такие же, как он – только что промаркированные невольники. Многих из них он знал лично. Возможно, даже почти всех, просто кого-то не узнавал. Грязные, оборванные, с опухшими от побоев и бессонных ночей лицами – они мало походили на себя прежних. Он и сам, наверное, выглядел не лучше, но его точно узнавал каждый.
Когда дрожащая рябь воды успокоилась, он наконец сумел разглядеть в полумраке свое отражение. Чужое, усталое и осунувшееся лицо с темными ямами глазниц и багряно-черными цифрами 824 над ними. Что ж, Восемьсот двадцать четвертый, приятно познакомиться! Отныне и до скончания века это твое единственное имя.
И снова крики и удары плетей. Снова их гонят дальше. Снова кузнечный жар. Низкие закопченные каменные своды. Кажется, ещё немного, и они осядут всей своей многотонной тяжестью на спины и головы измученных и затравленных арестантов. Но им уже всё равно.
– Стой! – звучит команда офицера.
Невольники сбились в кучу в темном углу, напоминая послушное и тупое стадо. Те же тавро на опущенных лбах – печать их принадлежности Крепости, печать потерянной навсегда надежды, те же стеклянные пустые глаза, та же безысходная покорность в замедленных и бессмысленных движениях. Восемьсот двадцать четвертый огляделся, пытаясь отыскать среди окружавших его лиц хотя бы один осмысленный, еще не потухший взгляд. Тщетно. Пустые отчаявшиеся души в пустых холодных глазах. Ничего, кроме пустоты.
Но мы же ещё живы! Пока мы живы, у нас есть надежда! Он знал это точно, знал наверняка. Не раз в своей жизни он был на грани отчаяния, но всякий раз из последних сил убеждал себя не сдаваться. Почему сейчас всё должно быть иначе? Что случилось со всеми вами? Откуда столько пустоты? Мы, живы, а значит рано хоронить надежду, она не умрёт раньше нас. Пока мы живы, надежда не должна умирать!
Последние слова он, сам того не осознавая, произнёс вслух – тихо, еле слышно, одними губами, не обращаясь ни к кому, смотря невидящими глазами в пустоту. Но его услышали. К несчастью, не только собратья-арестанты. Мощный удар приклада в челюсть отбросил Восемьсот двадцать четвёртого далеко в сторону, надолго лишив его чувств.
– Тащи этого разговорчивого, с него и начнем, – скомандовал капитан, и конвойные, не заставляя своего командира повторять дважды, подхватили обмякшее тело с грязного каменного пола и поволокли к наковальне.
Оглянись он сейчас, то непременно увидел бы, как из темного угла его провожают все те же глаза. Те же, но немного другие, не такие, как минутой ранее. В некоторые из них вернулся робкий и неуверенный, как огонек лампадки на ветру, свет надежды. Но Восемьсот двадцать четвертый не мог оглянуться. Он не почувствовал ни падения, ни того, как его подхватили конвоиры, ни того, как на его руки и ноги надели тяжелые металлические оковы, надежно заклепав их ударами кузнечного молота.
Очнулся
