ям и Дафни. Дафни, когда мы познакомились, было восемнадцать, а Биллу, то есть Уильяму, – четырнадцать. В Дафни я, нечего и говорить, потом влюбился. Точнее, сразу. Дафни и Уильям приходились старому Куттсу племянниками и носили ту же фамилию.
Теперь я понимаю: бикфордов шнур начал тлеть в тот роковой день, когда миссис Куттс узнала, что наша служанка, спокойная, вежливая и весьма хорошенькая деревенская девушка по имени Мэг Тосстик, ждет ребенка. Сама Мэг знала об этом, наверное, уже месяца три, но держала рот на замке, а нервы свои – на привязи. Что по меньшей мере очень похвально, ибо забеременеть, не будучи замужем, да еще у такой хозяйки, как миссис Куттс, – от эдакого впору биться в истерике (не мое выражение, а Дафни).
К чему привело открытие миссис Куттс, представить нетрудно. Девушку погнали прочь, хоть она и говорила хозяйке, что отец поколотит ее и вышвырнет на улицу, если она лишится работы; этот старый черт неизменно являлся на обе воскресные службы – он выполнял у нас обязанности жезлоносца.
Еще миссис Куттс сказала мужу, что за Мэг следует возносить общественные молитвы.
Если в Куттсе и было чем восхищаться, так лишь тем, что, несмотря на весь трепет перед женой, он никогда не позволял ей вмешиваться в свою работу. Дома она властвовала безраздельно, а в церкви, как и велит женщинам Библия, вела себя смиренно.
Общественные молитвы, ответил он жене, начнут возносить, буде того пожелает сама девушка, а потом спросил у меня, пойду ли я к Мэг домой попытаться урезонить ее отца или же ему пойти самому. Я, нечего и говорить, предоставил это ему.
В конце концов Мэг взяли к себе мистер и миссис Лори, хозяева таверны – необыкновенно, кстати, друг на друга похожие, – и обещали о ней позаботиться. Я не знал, заплатил ли им Куттс, скорее всего заплатил. Хоть он мне и не нравился, когда дело касалось его прихожан, старик вел себя исключительно достойно. Да еще выходка жены задела его за живое. Так или иначе больше мы о Мэг Тосстик ничего не слышали, до самого рождения ребенка.
Первой новость, нечего и говорить, узнала миссис Куттс.
– Ну вот и дождались, – сказала она, войдя в кабинет, где мы работали с Куттсом, сняла нитяные перчатки и, расправив, положила на маленький столик красного дерева, доставшийся ей в наследство от матери. Столешница его была выложена квадратиками эбенового дерева и светлого дуба, но в шахматы никто в доме не играл, и потому на столе помещался маленький недорогой граммофон и две жестяные коробки от сигарет. Голубая жестянка с золотыми буквами – для новых игл, желтая с красными – для использованных. Я к этим жестянкам был неравнодушен, потому что мы с Дафни частенько заводили граммофон и танцевали.
Миссис Куттс сняла довольно уродливую коричневую шляпку, водрузила ее на граммофон, привычным жестом поправила волосы.
Супруга викария была высокая сухопарая дама с тонкими светлыми бровями и темными глазами, столь глубоко посаженными, что разобрать их цвет я не мог.
Упрямая линия рта и срезанный подбородок сводили на нет все попытки носа придать лицу благородно-добродушное выражение.
Миссис Куттс уселась в единственное удобное кресло, тяжело вздохнула и принялась нервно постукивать по обитому кожей подлокотнику. Именно ее нервозность меня всегда и раздражала. Руки у нее были красивые – длинные сильные пальцы. Она неплохо играла на пианино.
Как обычно, миссис Куттс немедля начала цепляться к своему благоверному, который, к моей тихой радости, не обратил на ее приход никакого внимания, только языком недовольно цокнул.
– Тебе нечего сказать, Бедивер? – осведомилась она.
– Нет, дорогая, вроде бы нечего, – ответил ее муж. – Ты не могла бы перестать постукивать? Это мешает мне сосредоточиться на проповеди.
– Если выступление получится таким же, как в прошлый раз, совершенно не важно, сосредоточишься ты или нет, – сурово сказала миссис Куттс.
Замечание, нечего и говорить, было справедливое. В прошлый раз он и на сорок процентов не выложился.
– Ты меня обяжешь, дорогая, если не будешь называть мои проповеди выступлениями. – Старикан отложил перо, отодвинулся вместе со стулом и повернулся к жене. Я уже поднялся, чтобы выйти, но он жестом велел мне вернуться к работе. Я проверял для него цитаты из классиков.
– Вижу, не видать мне покоя, пока я не узнаю все новости, – добавил он. – Так раскрой мне душу, милая Кэролайн, и будь краткой. Проповедь нужно дописать сегодня. Завтра, как ты знаешь, мне предстоит судить матч.
Он встал, снял пенсне и одарил спутницу жизни слабой улыбкой.
Куттс был мужчина средних лет с суровым лицом и голубыми глазами. Здоровенный такой субъект, с легким наклоном торса, характерным больше для спортсмена, чем для человека, проводящего много времени за книгами. Ручищи у него были волосатые, челюсть – как у профессионального
