на держала большую чёрную сумку, готовую лопнуть – что уж там было – только Бог ведает. Она как-то нерешительно топталась около дверей, и тут её заметил Ванёк – один из тех парней, которым интересна любая юбка, главное – новая.
– Эй, красотка! – свистнул Ванёк.
Она с удивлением взглянула на него.
– Иди сюда! – и он ещё похлопал ладонью по стулу рядом с собой, так, как кошку зовут или собаку.
Она улыбнулась и пошла к доске, волоча свою сумищу.
– Ты что, боишься? Не боись, сразу не съем!
Неизвестно, чем бы это всё закончилось, но прозвенел звонок и в класс влетела наша завуч, похожая на вечно встревоженную стрекозу.
– Уже познакомились? – застрекотала она. – Как вам наши ребятки, Арина Марковна? Неплохие, да? Только своенравные, конечно, да сейчас все подростки такие! Ребята, это Арина Марковна Фомина, ваш новый учитель по русскому языку и литературе!
– У, ё! – охнул Ванька и начал сползать под парту.
– Хомичёв, это что за звуки?! – сверкнула очками стрекоза. – После уроков зайдёшь в мой кабинет, понял?
– Угу, – буркнул он, опустил голову и постучал лбом по столу.
– Ну, Арина Марковна, всего вам доброго! – стрекоза умчалась, а мы уставились друг на друга.
– Простите, но как случилось, что выпускной класс остался без учителя по основному предмету?
– Проще простого: наша прежняя училка, Елена Николаевна, уехала в Москву, присмотрев там хлебное местечко, бросила нас за полгода до выпуска, вот откуда взялась в одиннадцатом классе эта Арина Марковна.
– Здравствуйте, ребята! – запоздало поздоровалась она. – Меня зовут Арина…
– Родионовна! – услужливо подсказал кто-то.
– Марковна, – закончила она. – И я рада вашим познаниям в области классической литературы. Надеюсь, вы так же хорошо подкованы и в литературе двадцатого века.
Да, язычок у неё всегда был острым, за счёт него она и не дала себя съесть нашим акулам. Подросткам дай только волю – мигом оседлают, а она не позволила…
Но всё это я узнал о ней потом, а первые дни не обращал на неё никакого внимания: мне на днюху подарили мобильник, и я был занят только им. Сидел я на последней парте (с ростом 185 это было моё законное место) и исследовал новые возможности, которые обещал телефон. В общем, мы существовали параллельно до тех пор, пока один раз не пересеклись…
– Григорий! – услышал я прямо около своей парты. – Чем ты занимаешься?
– А что? – буркнул я, не поднимая взгляд.
– Вообще-то у нас сейчас сочинение!
Я поднял голову и сквозь длинные волосы посмотрел на доску: и правда, кроме числа там было ещё шесть тем, и все, как одна, по поэзии.
– Я стихи всё равно не люблю и писать не буду!
– Но это обязательное сочинение, на оценку в журнал! – в её голосе послышалось недоумение. – Я буду вынуждена поставить двойку!
– Ставьте! – я пожал плечами.
– Но…
– А Гришка у нас бунтарь, Арина Марковна! Ему всё равно… – это Валька Ильина влезла, вечно ей всё было надо.
– Бунтарь-одиночка? – по голосу я почувствовал, что она улыбается, но промолчал: а что я мог сказать?
– Ты поэтому ходишь без формы и нестриженый?
(Большая мужская рука хорошей формы провела по ухоженным волосам, уложенным в аккуратно-небрежную причёску).
– Выглядел я в то время невыносимо: презирал костюмы и расхаживал в джинсах и футболках, преимущественно драных и грязных, а волосы (обычно зелёные, синие или красные) стриг раз в четверть, разрешая им расти как вздумается. Сейчас уж и не вспомню, зачем мне всё это было надо – из бессмысленного подросткового бунта, наверное. Но тогда я считал, что это круто, а родители мои, люди мудрые, особо меня не донимали, рассудив, что всё перемелется – мука будет, что единственный сыночек перебесится и в конце концов остепенится.
– Каждая личность имеет право на свободу самовыражения, – наконец сказал я.
– Каждая личность кроме прав имеет ещё и обязанности, и важнейшая из них – учиться! – парировала она.
– Ну, это спорное заявление, – попытался возразить я, но Арина положила руку на моё плечо и ласково так сказала:
– Гриша, пожалуйста, попытайся хоть что-нибудь написать! Ты мальчик умный, тебе это нетрудно, мне кажется.
Это её прикосновение… словно обожгло меня. Дело в том, что я очень не любил, когда меня кто-то трогал… кроме родителей, разумеется. Моё
