* *Когда Георга ввели в камеру, предназначенную для пыток, Борлей уже был подвешен на цепях за ноги над бочкой. Два монаха крутили жуткое заржавелое колесо, периодически опуская страдальца в воду. Борлей был на редкость вынослив. Вся его пышная чёрная грива, густые брови – такие, что глаз фактически не было видно, – худое иссохшее тело (он был раздет, одежда грязной грудой валялась на полу) – всё было струящимся и стекающим. Борлей превратился в сплошную каплю. Но молчал.
На противоположную стену за руки и за ноги подвесили Георга. Они смотрели друг на друга. Только один из них был вверх ногами. И это было не очень удобно. Их оставили наедине. Георг раскачивался на цепях.
Душно. Тошно. Да что там, просто больно. Очень. В мозгу стучало. Он слышал внутри себя эти приливы жизни. «Значит, жив», – отстраненно подумал он. И тут какая-то волна поднялась в нём. Он громко начал читать:
О солнце будней унылых,
И что ни день, то серей,
Уж если душу не в силах,
Хотя бы руки согрей.
Пускай оттает чужая,
Когда коснется моей.
Ладонь с ладонью сближая,
Чтоб сердцу стало теплей.
И если – боль до могилы,
И мы должны её длить,
Даруй нам, господи, силы
Ни с кем её не делить.
Борлей опасливо смотрел на Георга. Тот расхохотался.
– Не бойся, я совершенно нормален. Только человеку необходимо переключать внимание, чтобы не сойти с ума от боли. Например, сейчас мне лучше думать, что я раскачиваюсь на качелях, что я ребёнок, и что мне весело, чем осознавать, что я в камере пыток, а завтра меня сожгут на костре.
– А меня сегодня, – проскрипел Борлей.
– Ну, тебя-то поделом. Всё-таки не я тебя выдал, а ты нас, не забывай об этом. Кстати, а куда ты дел мои записи? Я их в камине спрятал. А? Куда, я спрашиваю!
Борлей не отвечал.
В этот момент дверь в камеру открылась, и на пороге появился монсеньёр с монахами, те держали в руках факелы. Вскоре монсеньёр велел снять с цепи Борлея. Тот уже был без чувств. Монахи зачерпнули воды и плеснули ему в лицо. Но это не подействовало – видно привык к водным процедурам. И к чему только человек не привыкает!
Пока монахи с ним возились, в камеру тихо вошёл перепачканный в саже человек, и что-то прошептал на ухо монсеньёру. Тот вышел и долго отсутствовал, а когда вернулся, Борлей уже сидел на полу с открытыми глазами. Монсеньёр показал ему небольшой кожаный мешочек, видимо, туго набитый деньгами.
– Борлей Лорелли, это всё, что мы нашли в бывшей лаборатории Георга д' Меербена и вашего господина, – монсеньёр не удержал ухмылки, – и вашего господина Жан-Пьера Оверни. Это ваши законные сбережения, и вы вправе найти им любое применение – сжечь в камине или организовать собственную лабораторию.
– Спасибо. Оставьте их для вашей собственной лаборатории, – съязвил Борлей.
– Спасибо. Именно так я и поступлю. Моя лаборатория
