о другой и не подумал бы сохранять. И все это, за исключением произведений для детей (которые в эту книгу не входят), – не предназначал для печати. Поэтому традиционные жанры литературы «внешней», ориентированной на читателя (рассказ, повесть, сценка), трудно отделить у него от жанров «внутренних», личного пользования (дневниковая запись, письмо, заклинание). И тексты в этой книге не разбиты на разделы, а следуют в хронологическом порядке, оконченные и неоконченные вперемежку. Неоконченного много – не потому ли, что Хармсу было скучно эксплуатировать прием (чем с успехом занимаются его эпигоны)? Он придумывал, пробовал, а дальше ему было уже неинтересно. Он весь очень разный, и у него почти нет крупных вещей. (Самая длинная из них, повесть «Старуха», в настоящее издание не вошла.) Но, как кажется, при таком построении книги разрозненные тексты образуют некий сверхтекст, в некоторой степени восстанавливающий естественную картину хармсовского жизнетворчества.
В годы перестройки имя Даниила Хармса, еще недавно чуть ли не запретное, начали склонять часто и охотно, но, увы, не всегда кстати. Вскользь, щеголяя эрудицией («иррудицией», как написал однажды это слово сам Хармс), писали о его «черном юморе», «остросатирическом даре», «трагическом оптимизме» и уж, конечно, о том, что он был репрессирован: «Из дома вышел человек» и так далее. Кого только не объявляли его наследниками – от Пригова и «Митьков» до Губермана и Жванецкого. Вошла в моду та малая часть хармсовского феномена, которую большинство пишущей и читающей публики склонно принимать за Хармса.
Сегодня наследие Хармса, наверное, опубликовано полностью или почти полностью. Но это вопреки ожиданиям ничуть не развеяло, а скорее укрепило «миф о Хармсе», к которому в результате публикации его интимных дневников добавилась сомнительная пикантная составляющая. Настоящее издание было составлено и впервые вышло (в эфемерном издательстве-однодневке с каким-то удивительным названием) в 1992 году. Здесь, без претензий на исчерпывающую полноту, сделана попытка проследить так называемую «творческую эволюцию» Хармса-прозаика. В этой своей ипостаси он наиболее любим и известен: «Коратыгин пришел к Тикакееву и не застал его дома…» Но ведь Хармс не всегда был прозаиком, а «Случаи» – не единственное его прозаическое произведение.
Он начинал как поэт, и созданное им «Объединение реального искусства» – ОБЭРИУ, существовавшее в Ленинграде в конце 20-х годов, было прежде всего объединением поэтов. (Кто еще входил в ОБЭРИУ и/или в параллельный круг «чинарей» и чем замечательны эти объединения, читатель без труда уточнит самостоятельно: сейчас об этом уже очень много информации.) Основная часть написанного Хармсом до начала 1930-х годов – стихи и стихотворные пьесы. В 1931 году, судя по текстам, Хармс переживает серьезный кризис. Мистика и магия интересуют его больше, чем когда-либо; ожидание чуда, движущая сила хармсовского жизнетворчества, крайне обостряется. Изменяется даже начертание: Хармс переходит на дореформенную орфографию с «ятями» и «ерами». Многие тексты этого времени можно квалифицировать как заклинания и, в соответствии с этим не вполне каноническим для письменной литературы жанром, – как нечто среднее между поэзией и прозой. Этот любопытный период жестко завершился извне: первым арестом и ссылкой (конец 1931–1932 год).
Время по возвращении из ссылки стало для Хармса временем постепенного обращения к прозе. Вообще всю художественную деятельность Хармса можно принять за своего рода эксперимент по установлению пределов. И если в поэзии его интересовали пределы эстетические, а материалом исследования было слово, то в прозе материалом стал человек, а предметом исследования – пределы этические, проще говоря – до какой степени нечеловеческого может дойти бесперое двуногое в наиболее благоприятствующих эксперименту условиях. Можно, конечно, рассматривать эти исследования как прямое следствие культурно-исторического контекста, как реакцию на этот контекст. А можно и шире. И чем шире, тем, конечно, интереснее.
Формат «книжки с картинками» не позволил снабдить первое издание подробным комментарием. Не настаивают на этом и нынешние издатели, и прекрасно: пусть эту тяжкую неблагодарную работу выполняют составители академических томов. Некоторые примечания можно найти в конце тома.
Источник публикации – архив Я. С. Друскина (1902–1980), философа и музыковеда, близкого друга Хармса, который сохранил его произведения после гибели автора. Именно благодаря Друскину, героически пронесшему сундучок с рукописями Хармса и Введенского через всю войну, эвакуацию и прочие несовместимые с жизнью испытания, мы сегодня имеем возможность читать и печатать эти удивительные, опередившие свое время вещи. Основная часть архива хранится в ОР РНБ, ф. 1232. Тексты печатаются с предпочтительным соблюдением авторской пунктуации (зачастую несущей у него интонационную нагрузку – встречается, например, ненормативная запятая между подлежащим и сказуемым), а в наиболее характерных случаях и орфографии.
Подпись, присутствующая в рукописях под большинством оконченных текстов («Даниил Хармс», «Д.Хармс» или «Д.Х.») опущена.
Составитель искренне благодарит
