душенька!
Когда развиднелось, томимый волнением, Яков украдкой попросил у Лунина молитву. Зосим Лукич достал из нагрудного кармана гимнастерки несколько потертых листков. С важным видом пояснил:
– «Живые помощи» разные есть. А как ты заместо крестика носишь комсомольский значок, то и молитву дам тебе соответственно. Уповай на ангела своего!
В сторонке Яков торопливо набросал химическим карандашом на краю газетного обрывка:
«Молитва Ангелу Хранителю.
Ангеле Божий, хранителю мой святый, на соблюдение мне от Бога с небес данный, прилежно молю тя: ты мя днесь просвети и от всякого зла сохрани, ко благому деянию настави и на путь спасения направи. Аминь».
Вскоре Якова позвали на летучее комсомольское собрание, где косморг эскадрона привел его в пример другим, похвалив за храбрость и за то, что убил двух фрицев.
А над степью, готовой в любую секунду содрогнуться от нового боя, занимались зарева: на востоке встающий рассвет сулил надежды на лучшее, на западе полыхало огнище нив, предвещая беды. Между этих двух зорь – живой и мертвой – держался на ниточке великий земной мир…
До самого полудня выветривался из хутора смутный чад горелого зерна. А в жару в Ключевской внезапно нагрянули румыны.
Танкетка и грузовик с дюжиной солдат, ревя моторами, проследовали до бывшего майдана и остановились у колодца. Громкая певучая речь далеко разнеслась по затихшим подворьям. Раздевшись до трусов, галдя и смеясь, румыны окатывали друг друга водой из ведра, мылились, некоторые даже умудрялись бриться. Судя по всему, настроение у них было бодрым и деловым. Дождавшись пустого грузовика, кузов которого был снабжен решетками, инородцы разбились на группы и разошлись.
Степана Тихоновича Шаганова в этот час, как назло, разобрала дремота. Вернувшись поздним вечером в хутор, он направился не домой, а к присухе, Анне Кострюковой. Заперев на ее базу двух бычков, рассказал, как удирал с другими погонщиками от немецких танков. Однако и тут не растерялся, подвернул двух телков – для своей семьи и для Анюты. Та, в свою очередь, поведала о бомбежке, о распределении коров и раздаче зерна. Степан Тихонович, оказавшись пленником обстоятельств, только развел руками. Затем, скрываемый темнотой, он искупался в корыте. И не стал ждать, когда Анна воротится от зернового амбара, – принял для аппетита первача, сдюжил миску борща и завалился на перину.
Ощутивши спросонья влекущее бабье тело, Степан Тихонович исподволь загорелся, притиснул податливое тело молодайки. Она ойкнула, ложась удобней, и засмеялась:
– Легче ты, бугай бешеный… Лицо щетиной обколешь.
…Жизненные тяготы действуют на людей по-разному. Одних повергают в уныние, других подхлестывают. Анна, гулявшая и до мужа, и при муже, никогда не отчаивалась! С пятидесятилетним Степаном Тихоновичем, отличавшимся прежде строгой порядочностью, связалась она просто из-за неимения в хуторе подходящих мужиков
