неприлично.
Сеня вскочил и, дурашливо расшаркиваясь, сделал реверанс.
– Это Сенечка, – сказал Чумаков, – мой слабоумный брат.
Сеня обиженно фыркнул и попросил рубль. Чумаков показал кукиш, а Ольга растерянно зашарила в сумочке. Чумаков остановил ее жестом руки, выгнал Сеню в ванную и сказал:
– Жить будете в одной комнате с дедушкой. Он человек мирный.
– Я тоже, – сказала Ольга.
Первым делом она сняла с вешалки куртку Чумакова и вознамерилась выстирать ее.
– У нас так не принято, – сказал Чумаков. – Я сам постираю.
– Я женщина… – начала Ольга.
– Не сомневаюсь, – перебил Чумаков, – но я мужчина и все делаю сам.
– Я так не могу. Я должна что-то делать, если живу у вас в доме.
– Можете ухаживать за свинками, если не брезгуете.
– Нет, я люблю животных, правда, больше всего – собак.
– Хорошо, – сказал Чумаков, – я подарю вам щенка.
Он сдержал свое обещание. Рыжий лохматый щенок был вызволен им из больничного вивария. Щенок был сиротой, отца он, как и все нормальные дворняжки, не знал, а мать умерла после неудачной операции. Щенка назвали Василием в честь Чумакова, потом он был торжественно усыновлен и получил отчество. Василий Васильевич был жизнерадостным здоровым щенком, делал лужи на полу, грыз обувь, лаял на скворца, пугал морских свинок и был любим всеми. Но особенно нежно Ольгой.
О болезни ей никто не напоминал, если становилось хуже, то Чумаков сам видел это, молча давал лекарство, кипятил шприц и заводил разговор о всякой всячине. Она спала на тахте в комнате у дедушки, допоздна они о чем-то спорили, иногда и ночью оттуда слышались приглушенные голоса. Чумаков улыбался, он знал, что дедушка не упускает случая обратить нового человека в свою веру. Остальные оказались неблагодарными учениками, Петя был скептиком, Сеня вообще не нуждался в поучениях, а у Чумакова имелись свои твердые убеждения, и менять их он пока не собирался. Ольга же внимательно прислушивалась к речам старика, она, как и все больные люди, искала спасения в чем угодно, будь то отвары трав, заговоры или утешительные беседы дедушки о вечности всего живого, на которые он был щедр.
Чумаковские теории были ей ни к чему, и хорошо, что он сам понял это, ибо нелепо и жестоко убеждать женщину бросить мужа и жить свободно, когда, во-первых, она уже бросила и, во-вторых, жить ей осталось не так уж и много. Он больше не возвращался к этой теме, только однажды Ольга напомнила ему тот, первый разговор в больничном парке. Она спросила:
– Неужели вы на самом деле так думаете?
– Да, – гордо ответил Чумаков.
– Господи, – вздохнула она, – наверное, вас никто не любил по-настоящему или хуже – вы никого не любили.
– Я любил и был любим, – сказал Чумаков, – но это
