он пьет? Нужны деньги – пусть идет вкалывать, что у него, здоровья нет? Хилый, что ли?
– Петя, – терпеливо сказал Чумаков, перебирая щенячью шерстку, – Петя, ты не прав. Семен – художник, у него талант, он не может быть, как все мы, он должен творить. Понимаешь, творить?
– Это что, творения, да? – разозлился Петя. – Базарная работенка, раньше такие бездельники кошечек лепили, а теперь маски дикарские. Вот и шел бы он сам да продавал. Ты-то что унижаешься?
– Петя, не надо. Это не разговор. Я взрослый человек и сам знаю, что мне делать. Ты же мне братан, ты должен понять.
– Да, брат, брат, черт подери, но плевать я хотел на твою философию! Ты сам любишь говорить: семья, мол, это или добровольное рабство, или сознательное паразитирование. А сам кто? Разве не добровольный раб? А эти субчики кто? Клопы!
И Петя снова сплюнул на пол.
– Дедушку хоть не тронь, – поморщился Чумаков, покосившись на плевок. – Дедушка у нас кроткий.
– Во-во! Все они кроткие. Вошка тоже беззащитная, не хищник ведь, а паразит. Кого ты жалеешь?
– Тебя жалею, их жалею, всех жалею.
– Что меня приютил, – спасибо, что от смерти спас, – по гроб не забуду. А этих гони. Ты лучше Ольгу пожалей.
– Говори тише, разбудишь. Ольга, что Ольга? Я к ней очень хорошо отношусь.
– Нужно ей твое хорошее отношение! Она женщина, ей ребенок нужен и муж, а не этот бардак. И знаешь что, если тебе жаль ее – лучше выгони.
– Она пропадет без меня.
– Она с тобой пропадет. Загубишь ты ее своим хорошим отношением.
Петя презрительно цыкнул, подошел к окну и быстро, чтобы Чумаков не успел схватить за руку, сгреб гипсовые маски и швырнул их в открытую форточку.
– Там сугроб, – сказал Чумаков, вздыхая, – не разобьются.
– А ты пойдешь поднимать, да? Христосик!
Через прихожую проплелся дедушка, было слышно, как он щелкнул выключателем, полилась вода в раковину.
– Утреннее омовение, – усмехнулся Петя и, загасив папиросу о край стола, поднялся. – Святоша! Сектант чертов.
– Он не сектант, – устало пояснил Чумаков. – Он язычник.
– Не все ли равно! Сновидец великий. Сейчас поведает очередной благостный сон.
Петя ушел, ему пора было одеваться, чтобы успеть на первый автобус.
«Братка, – горестно и без злости подумал Чумаков, – братишка. Прямая душа».
Вошел босой дедушка, длинная седая борода его была прилежно расчесана, мокрые завитки густых волос топорщились за ушами, вырез рубахи картинно обнажал костистую грудь. Вопреки обыкновению, он молчал и снов своих не рассказывал. Не щурясь и не моргая, он уставился на лампочку, неслышно шевеля губами, и Чумаков, уважая чужую веру, вежливо отвернулся. Он никогда не смеялся над странностями дедушки, охотно соглашался с ним, что любой источник света свят, ибо несет
