и нас волновали другие тайны. Мы уже были школьниками; двенадцати-четырнадцати лет мы как бы ненароком пробегали по Большому Стадиону, пересекали его будто бы по делу, а дело было одно: быстро повернуть голову и посмотреть: не приподнялся ли кто, не поправляет ли под собой полотенце. Многие, разумеется, так и делали, сочувствуя нашему гормональному интересу.
И это было знакомством с табу под нумером два. Энциклопедии с анекдотами не шли ни в какое сравнение с натуральным опытом.
Я давно там не был. Говорят, что уплотняя наш город по-женски, по-губернаторски, страстно – сжимая и разжимая колени – Большой Стадион решили застроить дворцом. И демонстрационной площадке приходит конец. Там выстроят высокий дом от компании ЛЭК, и это правильно. Потому что мужчин тех, что показывали нам азы пищеводного увлажнения, давно уже повыбило и повыжгло каленым железом изнутри. А женщинам, которые застенчиво и щедро покачивали перед нами грудью, а то и двумя, показать больше нечего: годы, проклятые годы.
Зло
«Не убоюсь я зла» – что это значит?
Есть такая неприятная болезнь: антропоморфизм. Мы часто приписываем человеческие черты различным явлениям, которые нас пугают.
Тогда как ко злу эти домыслы не имеют никакого отношения.
Я помню два случая, когда меня здорово напугали, до столбняка. В первом случае я гулял в Таврическом саду, мне было лет семь. Будучи образцовым паинькой, я прилежно собирал себе маленький гербарий: обрывал листья со всяких кустов, и только потянулся за сиреневым, как на меня напала какая-то горбатая старуха. До нападения она шла себе, глядя под ноги и что-то бубня под нос, заложив руки за спину; она не была ни сторожем, ни тайным координатором подпольного тогда общества Зеленых, Розовых и Голубых; но она вдруг резко свернула и бросилась на меня, стала орать, да в придачу такое, что я ни слова не понял.
Второй случай произошел в цирке. Меня повели полюбоваться на дрессированных якобы яков. Яковы, якобы дрессированные, бежали трусцой вкруг арены, а я созерцал их, сидя в первом ряду. И неожиданно один, самый резвый, повернулся прямо ко мне, пригнул рога и впрыгнул передними копытами на бордюр, а может быть, на поребрик. Я окаменел и отравился собственным адреналином; потом-то мне стало ясно, что это было нарочно придумано, и як этот ничего ужасного не хотел. Он вообще ничего не хотел: стоял и слюняво жевал какой-то травоядный приз за образцовое послушание; глаза у него были бесконечно равнодушные, все ему казалось по сараю. Прикажут – поставит копыта, прикажут – откинет. И жизнь-то ему обрыдла давным-давно.
Мой испуг в обоих случаях был вызван тем, что я наделил животных человеческими желаниями, пускай и непонятными мне. Я приписал им намерения.
Со всяким злом, если раздеть его догола, та же история.
Ничего оно не хочет, ко всем безразлично.
Можно
