каталось яблочко.
Гвидонушка уже летел над Швейцарией.
Восхищение и предвиденье
Когда Дед вернулся, было видно, что он раздухарился и был доволен своим походом. Бабка Манефа проворно приблизилась к нему и, вынимая из его бороды хвоинки, то ли восторженно, то ли деланно-ворчливо стала ворковать:
– Поди-кось оборачивался снова да ладом, неугомонный?! – и, обмахивая круговыми движениями рук вокруг дедовой головы и пограничье жило, продолжала: – Вишь, сколь нацеплял да нанёс в избу-то! Сколь увещевать тебя, чтоб невзмерных трудов своих не допускал да берёг себя?! Вон чё посетилась лопоть-то…
– Так с лешаком уговорились попужать полоумных-от! Теперича они до-о-о-лго к лесу да реке не сунутся. Разве што только с почтением, поклонами да гостинцами-подношениями…
Дед улыбался и, не отрываясь, смотрел в светозарные очи своей ненаглядной. Как любил он, ох, как любил! – эти возвращения с битв, с победой или без. В любом случае, даже если дело случилось несовершенным, а сражение было проиграно, в глазах бабки Манефы (а не всегда ведь она была бабкой!) плескались, переливаясь через край, восхищение и гордость им, его усилиями, подвигами и ещё чем-то ей одной ведомым, чего он и сам в себе не знал.
Только она, подруга дней не только суровых, а и светлых, радостных, была свидетельницей его вклада в правку мира и сохранение жизни. Она верила в него, как никто другой, и поддерживала даже вопреки мнению других. Считала, что он сделал всё настолько правильно, насколько позволяли исходные и текущие обстоятельства.
Ради этого момента он всегда торопился вернуться домой. Это и было высшей наградой Деда – бабкино восхищение!
И, переполняясь ответным чувством, Дед молча привлёк к себе и обнял Манефу. Она доверчиво, как и во все времена их совместной жизни, приклонила голову на его плечо. Тут Дед заметил на столе ворох лоскутов и цветных ремков, что бабка оставила при его появлении.
– О-о-о!.. Знать, дело-то сурьёзно намечатся? Раз шабалы разложила да торочку мастыришь… Небось, откачивать кого ишшо придётся?
– Одну-то на рученьках ужо надобно откачивать… да судьбу баять. А втора-то душенька токма недобаюканна, – бабка с надеждой посмотрела на Деда, – зыбку бы изладить… токма большу, хоть бы из досок струганых. Тель-то взросла ужо: для бабоньки.
Дед с готовностью повернул к двери, но замешкался уточнить:
– С государем своим пожалует, поди?
– Как иначе-то, раз дитятко у их при смерти, – бабка вздохнула. – А для него-то бы баньку истопить, да поправить его тама, поворошить….
Бабка Манефа, как велось в серьёзных случаях, без прямых указаний и с вопрошанием во взгляде, направляла дедову деятельность.
– Добро. Сделаю, лада моя, даже не сумлевайся, – и Дед вышел, направившись в свою мастерскую.
А бабка уже встречала вернувшегося
